Виновато опустил голову, кося на мальчика задумчивый темный глаз. Даа, подумал Астьюс, как-то я переувлекся с мрачностью. Надо быть менее эгоистичным, «так жить нельзя»! Совестно.
- Хотите - не хотите, а жить извольте, и подальше от меня. - сказала на прощанье ошалевшая от скуки совесть Стюи, на прощание вильнув хвостом. А была ли она? Если даже была, то была она безответственной и как заправский медведь была в постоянно спячке. Летом просыпалась, смотрела по сторонам, потом кричала "елки, что за мир, что за народ!?" и снова засыпала с легкой тафтологичной совестью. Или спала она одна, чертяка в её дела не лез, так как боялся разбудить. А её, маленькую, будить не стоит.
Нежданно звонко рассмеялся, неопределенно постучав закругленным копытом по деревянному полу. Он отозвался глухим гулом, посыпались просохшие насквозь щепки. Пахло дешёвой выпивкой и не менее дешёвыми духами. Что-то вроде «Счастливая сирень».
А паренёк глянул _не_на_него так пусто, что Стюи почувствовал себя вмиг мусором на питерской свалке. И сразу расхотелось что-либо говорить, наскакивать и пытаться поменять.
Что вам Астьюс, - перевозбужденная кошка или система ПРО в Европе?!
Но не вмешаться не получиться, - такой страшной жалостью его сводило, как судорогой умирающего.

- Здравствуй. Пожалуй, я даже повременю тебя зверски убивать, если ты скажешь, кто ты такой и что делаешь в этих совершенно не музыкальных землях, - зашептал Астьюс, облокотившись на помост - менять позу было чертовски неохота.
- Если им спеть ещё, они уйдут, - уверенно сообщил он, - странный у вас мир, правда.
Певец из меня, как из каши облака.. А вы можете пока поиграть - если не откажетесь, разумеется. Правда, вы не против?..

Где ты, где ты, где ты, белая карета?..
В стенах туалета человек кричит
Но не слышат стены,
Трубы словно вены
И бачок сливной, как сердце, бешено стучит...

Это было похоже на мальчишеский баритон, но больше на скрип половиц и алеутский язык. И ему в кои-то веки было все равно, что песня, которую он вспомнил теперь, написана через сто пятьдесят с лишком лет после его рождения.
Зорко поглядывал наш чёрт на мальчика, а вторым глазом на публику, выпевая все эти «Е», «И», «А». С обращёнными в разные стороны глазами для него – обычное дело.
Какое-то чувство, что-то вроде надежды.

Астьюс автоматически покачивался с ноги на ногу, чтобы удержаться в вертикальном положении, и думал о том, что ему не повредила бы психологическая помощь.
В обществе этого он чувствовал себя как-то неловко - словно мальчишке прощался любой шаг, а ему ни один.
Ну, этот-то шаг мне простится, еще подумал Стюи, невольно улыбаясь, и чуть шагнул в сторону, подбирая полетевшую, светящуюся, как фольга, монету.

Воздух был кисел и мутен, как несвежий огуречный рассол. Астьюс поднял от пола гранатовые невидящие глаза, и по зрачку пробежала тоска и пара зелёных мух. Мысли нашего приунывшего "анархиста" были заняты совершенной чушью; так спасался он от ужасных размышлений о смерти...
От избытка этой чуши Стюи состроил безумную рожу, свистнул, поболтал языком и извернул шею под немыслимым углом - рогатый месяц, а не чёрт.
Остановить его уже было трудно, а при определённых обстоятельствах и невозможно.

- Жизнь канет, как камень, в небе круги.
Прыг, ласточка, прыг - а всюду враги.
На битву со злом взвейся, сокол, козлом,
А ты, ласточка, пой, а вслед не беги!

Чуть задора, чуть расширенных пушистых глазищ, чуть вкусного прихлопывания-
притопывания; вот, кажется, тысячной доле присутствующих уже не «Ну и чо?».
Собрать последние силы, выложиться до конца, - кажется, это должно окупится.
Запахло азартом и зазвучало монетками. Астьюс лукаво ухмыльнулся – нет, всё-таки у него полно талантов, и ноты от него, вестимо, тоже не шарахаются.
Чёрт собрал весь свой гипотетический талант и опыт в кучу, пришкрябался на помост и принялся танцевать стриптиз чечётку, легко размахивая руками для баланса и шумно, очень шумно и очень весело фыркая недавнему знакомому. Он всё пытался поймать взгляд, уже «достаточно» или же «не»?
И очень здорово, что у парня с аккордеоном и медленно шалеющего беса появились поклонники, которые под заводные звуки принялись делать что-то, что следовало понимать танцем. Важная, как жаба в камыше, пузатенькая дама бросила какую-то ассигнацию, потом посмотрим, решил Астьюс.
В конце концов, ей могло просто некуда выкинуть, так?
По чернявому копыту звякнула монетка, в аккурат в мягкое – наш герой перво-наперво крепко задивился, потом улюлюкнул и ойкнул, тараща честные глаза и прыгая на правой покамест.
- Щедрее, щедрее надобно быть, вот ежели б это кусок золота, так вы б ноги совсем покалечили! – обратился с приторной улыбкой к достопочтенному напротив. Не будем акцентировать внимания ни на нём, ни на себе, а прежде на мальчике и выручке.
Стю удовлетворённо оглядел зрителей и глубочайше кивнул. Так-то лучше. Бухнувшись на колени, так, чтобы ни зги не видно, чёрт выловкачил худой от беспробудного пьянства хозяина, но! кошелёк, стоя же на коленях аккуратно стянул Эвелина – чудное какое имя, катается, как сыр в масле на языке – вместе с его подспорьем, сгрёб в кулак монет и серьёзно поглядел в мальчиковы прозрачные глаза, мол, нам действительно пора.
Как водится, дальше должна последовать улыбка. Вместо неё Астьюс долго моргнул и сунул монеты за пазуху знакомцу. Определённо, последний предпоследнему нравился.

Отредактировано Астьюс (2010-07-04 21:39:27)

Ну, не вздумай падать сейчас. Не вздумай.
«Бэмц» - отчётливо, тяжело, будто в мальчике был по крайней мере центнеровый – скажем, проглотил он свинцовую наковальню, - и рядом аккордеон, стремительно сдувший шикарные, хоть и сплошь потрёпанные меха, с мышиным писком.
Музыка оборвалась вопреки общеизвестному show must go on. Можно изощрится и вывести простую логическую цепочку: нет музыки – нет танцев, нет танцев – нет веселья, нет веселья – нет настроения, нет настроения – есть желание кого-то придушить. Например того, кто позволил себе музыку прервать, пусть он сам и был источником этой музыки, а теперь устал и почил по крайней мере на часок-третий.
Астьюс почувствовал лёгкую эйфорию и не менее лёгкую боль в пояснице, когда почувствовал ею и областью присовокупления хвоста двадцать глаз-ледяных-буравчиков.
Почти как старый рентген с опасными лучами.
Чушь какая! Стю обернулся, не торопясь высказать чушь вслух – оно-то ясно как белый день, что ни чёрт, ни Эвелин не обязаны… Однако что-то у них и публики на вербальном уровне клеилось не так удачно, нежели на песенном. Иными словами, совсем не клеилось.
Чёткие губы чёрта сами собой как-то, на рефлекторном уровне сложились в рассеянное, несколько пасмурное выражение а-ля «Быть мне битым у садочку».
Он ну ооочень решительно поднял мальчика с пола и перебросил через шею, как русская краса коромысло. Да, такая дислокация была отменно опасной для мальчика – скажем, если бы кто-то метнул нож в благодарность, клинок попал бы либо в голову бледного Ивы (Эвелин – Ива. С чего бы это?), либо в самого Астьюса, но и тут бы мальчику непоздоровилось. Попробуй-ка упади с двух метров – не обрадуешься. Почти как со стула и помоста сразу, только выше.
А клинок долго ждать себя не заставил – вонзился ровнёхонько в косяк двери, проплыв как в монохромной замедленной раскадровке.
- Ублюдок, верни пацана с баяном.. – раздался следом и компетентный выкрик музыкального ценителя.
Но только когда пудовые сапоги (как в сказке про Барабаса), состоящие больше из грязи, чем из кожи загрохотали в ускоренном режиме, Астьюс струхнул бесповоротно.
В следующую секунду приверженец идеалов Бакунина ракетой взмыл с пола, хлопнув по столику войлочным от грязи хвостом, и с коротким воплем бросился в окно эдаким самолётиком. Удивительно, что даже прыжок получился какой-то замедленный, - сказывалась привычка к плавной пластике. Из мальчиковой пазухи, как из копилки, брызнули монетки.
Чертовски эпично вышло, подумал Стюи и мысленно нервно закурил, чуя, что не они одни эту таверну покинули. И правильно чуял – раздался забористый мат и грохнулась к богам собачьим дверь. Чёрт и сам не прочь был почастить поколоритнее, но совершенно не время.
Он приземлился на бок (в этом смысле Иве повезло) и глядел одновременно три сюжета – дивные и удивлённые водянистые глаза ожившего – от такого-то удара! –
знакомого, вытекающую из таверны толпу и небо.
- Ты ооочень вовремя, Эвелин. – следовало немедля хватать драгоценного за шкирдон и выигрывать рысачьи бега гран-при Монте-Карло.

А небо было чудесное, глубоченно черное, и ели светились смолистой тенью. Свет отражался в паре глаз и падал на антрацитовые волосы Астьюса. Где-то пели и играли травы...Бежал бодрый дождь.

Он озабоченно смотрел на спутника, видимо, ожидая Ивиного решения, и потихоньку прикидывал в уме, как бы отсюда исчезнуть. Не такой уж глупый вопрос, если разобраться. Впрочем, с его практическим опытом (вернее, его отсутствием) - совершенно бессмысленный. Тут уж как повезет... И, кажется, не везло чертовски.
- Безумно рациональное предложение – вякнул Астьюс прежде чем возле его уха воткнулись не то вилы, не то лопата. И где они все взяли этот сельскохозяйственный инструментарий?
Он тоскливо глянул вверх – через окно вылез, поди, грязный пёс.
Над чёртом возвышалось что-то действительно напоминающее собаку, если собакой можно назвать слюнявую пасть с одним фиолетовым и жалостливым глазом. Отчего глаз был жалостливый – совершенно не ясно.
В следующий uno momento Стюи в полной мере ощутил себя Майей Плисецкой; зверюга поднял его за рубашку, ревностно воняя пастью в лицо и беспрестанно встряхивая, отчего наш товарищ чувствовал, что селезёнка и печень поменялись местами, а вестибулярный аппарат расшаркался и ушёл в отпуск.
Сейчас ему разнесут мозги, а он даже не удивится. Анархист медленно впадал в состояние мрачной агрессии и крайней как Север наглости – ему было жаль Эвелина. Чахоточного, сутулого, тощего ребенка, что-то смутно знающем о чувстве собственного достоинства и табу. Нет, не умственно - но морально наивен. Так всего страшнее.
Астьюс повернул голову от алчного рта. (Боже и Боже, что или, вероятнее, кого ты жрал, псина смердящая?)
Тёмный странный силуэт с маятниковыми движениями.. Бедный. Смешной. Хороший.
И как его оставить? Дождём любуется? Это хорошо, хорошо, но так некстати!
Ещё повернул шею, всё ещё по часовой стрелке, поражая циклопчика чудесами пластики.
Вдохнул поглубже и…

- И вовсе необязательно напоминать мне о том, что я тебя вдвое ниже и вдесятеро слабее! Возможно, я и сам каким-то чудом заметил, что не возвышаюсь над тобой на две головы, а от голоса моего земля не содрогается! А может быть, - вот уж воистину маловероятно! - мне еще и известно, что дело обстоит ровно наоборот?!..

Выплюнув последние слова ему в лицо, Астьюс отвернулся, все еще раздраженно подергивая замёрзшими вымокшими копытами. В начале своего монолога он немного сомневался в эффективности последовавшего монолога, в середине - сомневался серьезно, а теперь уже жалел, что вообще что-то сказал.
Но Фортуна впечатлилась, стыдливо задрала юбки и перебежала на его сторону: чёрт упал кучей, а державший его субъект вытаращил единственный глаз с неким ужасом.
Эта ситуация напоминала здорово растерявшегося младого гопника, которому строгая институтка высказала в подъезде и ночью, возвращаясь из консерватории. Но ситуация свершилась на практике, и Стюи, недолго думая, поскакал семимильными скачками к Эвелину.
Последний был сейчас как мячик регби, вывалившийся из сильных рук нападающего сборной Канады и лежащий на поле ровно посредине. Астьюс же и уважаемые зрители, похоже, были командами – с озверевшими глазами, встопорщенные и азартные.
Правда, из одного чёрта команда вышла никчёмная, но Фортуна ещё не улетучилась и тоже играла на его стороне.
А потому чёрт достиг-таки мальчишки, схватил его как придётся – удобно укладывать и чинно нести не вышло – и сиганул с дороги вниз, в чигири, под треск веток и ор надвигающейся команды регби.
Вот родился бы ты жеребцом, - думал Стю, перескакивая через коварные корни многовековых дубов, - выигрывал бы скачки по пересечённой местности. И копыта у тебя ладные. Жаль, что только два.

Здорово вот так бегать, несомненно, но когда своя ноша (которая, вроде бы, не тянет) поочерёдно вопит, истекает дождём и ведёт себя крайне непристойно, то становится вдвое тяжелее, чем самая чужая.
Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли? Нет, не правда. Загнанные и не очень лошади просто имеют свойство падать, загребая всеми конечностями жидкую как варёнка грязь. Досадно, но Астьюс стормозил практически всем телом, негромко и витиевато ругнулся, цепляясь за могучий корень, станцевал тянущей силе тяжести ногами польку и наконец остановился, недвусмысленно вися-сидя между дном и не_дном. Попутно и злорадно он прикидывал, насколько сильно способны разогнаться несущиеся сверху в слепо-кровавом вожделении. Лишь бы дерево не снесли – печально шепнул внутренний голос, и Стюи философски выпустил изо рта струйку песка и воды, с тем самым легендарным звуком, что и у Феди-верзилы в «Других приключениях Шурика». Кстати, о Шурике.
Раздражённый то ли молчанием, то ли очередным пит-стопом, он очень остро ткнул локтем в рёбра чёрта (за последнюю неделю скитаний они у него обозначились).

— Шурик, Вы комсомолец? Это же не наш метод!

- Не нужно пихаться, вам ещё на мне ехать. – очень красивый сарказм, только продолжай в ином духе, Стю.
- Астьюс, Ив. - устало откликнулся «анархист», - меня зовут Астьюс. Я ещё не думал, на кой чёрт я ввязался в эту авантюру с тобой, милостисдарь. Нам нужно забраться поплотнее к дереву, я чувствую – ожидается особо крупный град в виде недавних наших знакомых.
Чёрт держал золотого ребёнка подмышки. Интересно, он не собирается умирать вот тут, чего-то он бледнявый до страшного? – лихорадочно мыслил наш герой, захватывая шкирку вместе с вымокшей до издевательств одеждой и приподнимая повыше к дубу хрупкое как хрусталь, но не такое чистое детское тело. Тот счёл за благо подчиниться.
Здесь, как и в целом в Лабиринте все время надо было что-то делать, и это сбивало биоритмы Астьюсовой чакроауры.
Склон напоминал большую шоколадную плитку, подтаявшую на пляжном солнцепёке и теперь стекающую по жадным пальцам земли – недурственное сравнение, актуальное, а главное приятное для того, чтобы в нём копаться. Согласитесь, не каждый решится копаться в ином сравнении глины.
Деловито перевернувшись на прилипший к спине живот – чтобы быть совсем как свин – Астьюс усяпал с грязной накатанной дорожки, подполз к древесному стволу, сел на один из торчащих как коварные лапы корней и, более не церемонясь, задрал на Иве липкую и местами бурую одежду, не заметив совершенно бурый бинт. С нездоровым интересом уставившись на нежные бока цвета пломбира. Положительно, жизнь балует его. Омрачало только наличие эдакой сливовой помадки на пломбире, толстого, сочащегося лимфой и кровью пореза. И когда он успел? Очень не хотелось быть причиной столь неприятной раны.
Кроме того, чёрт придумал пару применений ладненькому при ближайшем рассмотрении мальчишке. Из категории 18+, а при таких порезах должно быть, неудобно…
Аккуратно коснулся лица Эвелина. Взяв его за подбородок, чёрт известным психиатрическим приемом ловко распахнул ему рот, с двух сторон надавив пальцами на скулы. Ему открылась дуга белых зубов в ярко-розовом обрамлении плотных мясистых десен. Глубже в горле подрагивал маленький гладкий язычок, пересеченный ниточкой слюнки.
Эта картина всегда восхищала Стю, еще с тех пор, когда он интереса ради листал цветные вкладки ветхой медицинской энциклопедии издания 17-го века.
Сгребши его свободной левой (почему нет? В конце концов, все прекрасно знают, чем заканчивается благородное спасение заточённых принцесс, в нашем случае, маленьких принцев.), Астьюс внимательно глянул в светлые глаза; в его же полыхнуло нехорошее, как осадок в вине, не имеющее отношения к милосердию.
Тесно сжав мальчишку и ощутив пальцами пульс внутри него, где-то в желудке, чёрт долго не думал - погрузил в дразнящую мякоть рта язык, медленно и вкусно, но главное неотвратимо целуя бледные губы.

Дурные пальцы, рисковые… Двумя альпинистами карабкаются выше, гладя прохладную спинку – костяная лопатка целиком помещается в ладони. Фантастически нежная кожа. Ангельская поверхность. Теплая, дрожащая, кой-где даже горячая – вос-палённая.
Астьюс прижался к ране губами, зубами, деснами, попробовал поскоблить кожицу  - как беляк, изголодавшийся зимними месяцами по живому и сочному.
Смакуя мальчишку, наминая на его бочках сочные коралловые пятна.
Накатывало волнами – доводило до поднимающейся в груди пустоты – росла как на дрожжах, пышно и жарко разрастаясь по телу отвратительно чистого качества похоть.
Вам «скока вешать в граммах»?
Ничего внятного о собственных намерениях чёрт не знал – аккуратно вылизывал прекративший сочится порез, а в слюне у него лизоциму что у собаки. Как пить дать просто хотелось, чего – неясно, ну да в подобных условиях, в эдаком экстриме, конечно хочется. Как это..мм..биологическая необходимость. Запустилась даже в безнадёжной для продолжения рода ситуации.
Почему, собственно, не устроить романтичное совокупление под сенью низких пахучих ветвей? Просто охренеть, как красиво. Стюи нервно хохотнул, ни дать ни взять – ребёнок, накрывший ладонью воробушка, купающегося в нагретой пыли – той же силы восторг, правда, несколько иного плана.
Балдеющий и шалеющий.
Со смесью покровительствующего неодобрения и жалости глянул на то ли проявление адской усталости, то ли жгучего волнения Эвелина. Странно, но в душе его что-то шевельнулось, побуждая обнять вплотную и подпереть его коленом, поддерживая. Приобняв тяжёлой лапой его, тонкого и болезненного, с горькой усмешкой произнёс:
- Можешь расслабиться. Да, теперь можешь.
Сверху то ли заблудились, то ли вернулись. Может, рыщут где-то поблизости. Если так, то вряд ли спасутся они, оберегутся от бездумных душащих лап. Они согнут двоих в бараний рог и будут звонко трубеть. Заместо выкраденного аккордеона на празднике.
А здесь, между влажных китайских корней, было мягко, озоново (совершенно нечем дышать, пахнет йодом и подвалом) и в некоторой степени уютно. Древесные завитки (почему китайские? Присмотритесь к их живописи, обратите вниманье на корни) окружали их ничуть не менее по-домашнему, как если бы окружали хрестоматийные до пошлого спинки кровати или дивана.
Астьюс ловил губами убегающие, разалевшиеся губы-ягоды, готовые растаять на языке, даруя нёбу душистую мякоть. Было очень классно и вместе с тем до одури странно. Лес гудел на все голоса и дождь шлёпал откуда-то издалека. Большеглазые сказочные звери жили здесь почти наверняка.
Стоило чуть зажать локтем, вытянуть «по руке» и склонить, чтобы ноги выскользнули из тянущей грязи. Парнишка шлёпнулся на спину, соскальзывая по насту на полметра. Дальше уплывать не давали ноги самого Астьюса, который бухнулся теперь на колени и оглядывал глазами-в-плёнке доставшееся ему тело. Внимательно, даже дотошно, поднимая Ивкины породистые икры повыше и себя ими опоясывая. Гладенькие юные ножки, которые наивно топорщились вверх, обнаженные, нежные и совершенно неприкаянные. И вот смотреть на них сверху нельзя было без гадкого трепета желания.
Наш чёрт не были развязным или циничным – он просто не ведал стыда, как не знают его звери: кошки, собаки, крысы. И уж если говорить о насилии, то совершить «в запале» он мог что угодно.
«Мотылёк» не сопротивлялся (или сопротивлялся, если это конечно можно назвать так) даже полуголый, беззвучно плакал и вздрагивал, кажется, от каждой крупной капли. А «анархисту» как обухом врезали. По небу плыл караван облачных иссиня-серых коров. Настоящий забег быков “энсьерро” в испанской Памплоне…

Он прильнул к Астьюсу, как кошка: положил лапы ему на грудь и замурлыкал, жалобно, тянуче и довольно. Впервые в жизни – вероятно, настолько тонких вибраций Эвелин в своём явственном, постоянном окружении не улавливал. Чёрт же являл собой Фавретто – по преимуществу в поведении, и внешне…слегка, – создающего из Ивы свежий шедевр: после спешной имприматуры он малевал урывками, деликатно выявляя детали колонковой кистью, местами же «сплёвывал» на холст жирный мазок мастихином, выражаясь категорично и даже резко.
Идя на поводу своей прихоти, он подостлал под мальчишку руку, сызнова, с подобием удивления и, тут же – огромного удовольствия оглядывая. Личину и промелькнувшее «личико». Как если бы на персиковую невинность ангела вдруг упала первая едва заметная тень дьявольской участи сучки.
- Мразливый… - ..а чего тебе хотелось, знатный друг? Барашков из сахарной ваты? Дичи?
Мелкой, но живой и тёплой.
Хотел добычи, желал её тела, её слёз, её криков, соплей, крови и всех прочих жидкостей, которые выделяют жертвы, покуда сдаются преследователю. Кризис его долгого одиночества — Астьюс буквально полоумел от жажды контакта с тёплым маленьким мальчиком.
Кисть нервно опустилась на шею, на бледный бочок её; когти же, изогнув свои орлиные клювы, заклевали кожу до крови, с спешностью той же птицы.
Страсть лишает рассудка и делит грех поровну. Полгрешочка ведь ты выдюжишь, если чертячьи дела подарят усладу? Тот знай повторяет хриплым голосом, успокаивает: И-ва-И-ва-нас-никто-не-увидит…

«Ах, милый Сережа, неужели ты думаешь, что в погребе уже никто нас не увидит? ...
О, эти томные глазки. И сладкие речи, бесстыжее тело.
Подними голову, Ивушка. Долго продолжаться не будет. Ты все равно из него не вырвешься. Несмело раздвигай ножки, со страхом и любопытством. Источай с губ густую камедь – чёрта уж и ладан, что вероятно из неё получится, не пугает.

Тело покрывается внизу испариной. Для тебя тяжёлое, незнакомое…
Бросил его голодно, рискуя измять захваченную для надёжности половинку попки. Вжался, вошёл, власт-ился, наконец..
Бросил на холст густой сиреневый мазок. Картина вдруг получила полную завершенность, вспыхнула, заиграла. Обещала быть дорогой.

Благоразумие?
Какой там – бронепоезд, катавшийся по замысловатым траекториям извилин Астьюса, сошёл с рельс и пустился под откос.
Чёрт держал своего любовника, если мальчишку можно так назвать в полной мере, под оцарапанные, трогательные коленки и сно-шалавал-ся, иначе и не скажешь, глубоко внутрь врезаясь в недвижимую розоватую плоть плотью. Им владело с десяток пьяных бесов, и, кажется, Стюи собирался всерьёз сломать его. Вывернуть, как кузнечика, насытится, а потом бросить. Или пожрать.. Да, наш герой не брезговал, если “припрёт”, и сейчас не брезговал, когда минуты тянутся нитроглицериново, а тело мечется, не зная, к какому из инстинктов бросаться… Как молоденькая горничная или неустоявшаяся любовница мечется.
Приподнял за косточки бедренные, худенькие, сахарные, даже слишком, как у какого-нибудь голубка, - с силой насадил на себя, с маниакальностью безумца, убийцы, вцепился руками, губами и зубами: повыше ключицы. Даже застонал, когда игривая струйка крови побежала по подбородку.
Потому что подступило, и просочилось, и прижался братишка милосердия, выгибая хрящиковый гибкий хребет, и стал в одночасье чертовой собственностью, ревностно хранимой, и лакал тот из ран его на шее и не хотел насытиться: мальчонка умел давать, горазд был проказник, озорник - поил собою, дразня.
Дети, скорей зажмурьтесь. Заткнитесь, отвернитесь, убегите - до шестнадцати смотреть и нюхать не рекомендуется…

Волосы все еще были промокшими насквозь от недавнего ливня. Глянцевые блестящие бока озарял по-предрассветному тусклый свет ледяных осколков, на тысячу лет застрявших в густом иссиня-черном ночном небе. В горле пересохло, ужасно хотелось пить. Появилось желание встать под занавес проливного дождя... Но сейчас единственным воспоминанием от этого треклятого ливня в горах стало лишь неприятное ощущение холода, сырости и слипшейся шерсти.  Да лужи вокруг.
Наверное, Астьюс всего-навсего замёрз... оттого ему так нездоровится - еще бы, ночь под дождем.
Полон нежного послевкусия и чуть отрезвев от азарта, чёрт ласково огладил мокрые волосы мальчика и легонько коснулся солёного виска губами. Или это губы у него от крови солоноваты…
- Ивка, Ивка..Полежи, я сейчас. – и зачем он это сказал?
Дошлёпав на четвереньках до ближайшей лужи, Стюи отогнал жёлтый, словно кусок сыра, листочек и жадно припал к ней, шумно втягивая чистую, будто колодезную воду. Хорошо, что в лабиринте нет химической промышленности – отстранённо подумал чёрт – дожди тут больно чистые…