Болота Гальфийского лабиринта >>

Пара дней прошла, или пара лет после охоты в болотах Лабиринта, значения не имело. Возможно, каким-то образом было важно то, что утих его голод, имитация голода, этот инстинкт, расцвечивающий совсем уж скудное бытие красной краской азарта, но, наверное, все же и это не имело особого значения. Безумным малярам сколь угодно можно мазать стены аляповатыми оттенками свежайшей артериальной крови, для слепого это меньше, чем ничто, и мысль ползает по кругу все медленней, как отравленная ядовитыми испарениями улитка, вяло бросаясь то к одному, то к другому, и, наконец затихает. Пальцами на теплом боку лютни затихает, поводя по нему как по чему-то знакомому и единственно близкому. Дрожь натянутых струн станет прозрением в сумраке будничных голосов и звуков; где он, что он – неважно все, в бездну все, в красноокую бездну, и остается только тянущий жилы стон Мистресс Луны, совершенно не привыкшей издавать подобные звуки.
Мелодия была одной и той же, она пронзала клубящееся безумие влачащей свое существование твари, и ее высвистывал ветер на каменных гранях где-то в укрытых забвением воспоминаниях, томительно и больно, так недоступно – не вспомнить, не узнать, даже не доиграть до конца, но знать, что где-то рядом, где-то близко… твердо знать. Остальное – осколки и мишура, глиняные черепки и пепел под ногами, пепел, хрустящий на зубах. Меньше, чем… чем ничто. Далеко позади осталась гниль и парша королевского двора, где стало так тоскливо, что впору было повеситься; впрочем, сидя под стеной на какой-то всеми заброшенной окраине Злонамерения, тот, кто, было дело, изображал шута при дворе владычицы, уже и не думал о нем. Он застрял в хороводе тех сущностей, что клубились во мраке, ставшим самым верным его спутником, потерялся в мучительных биениях струн лютни. Не навсегда, но как можно дольше, дальше.  А вокруг слепого бродяги, вставало во всем своем великолепии белое и алое утро. Белое как одеяния невинности и алое, как шелка на ложе куртизанки. Иссохшая, белесая как кость деревянная полуразрушенная колокольня, невесть как очутившаяся на окраине Лабиринта, занозой застряла в полыхающем томном мареве рассвета, кутающегося в тающие туманы и росу; нагромождения домов, крыш, флюгеров, окон и стен загорались и обряжались в цвета восходящего солнца, празднично блестел облитый помоями булыжник, радугой расходились пятна в собравшейся последи улицы лужи. Даже прохожие – праздные и суетливые, прогуливающиеся и куда-то спешащие, светились как-то по особенному. Утро. Можно не бояться ножа под ребра в темной подворотне, все на виду и все открыто. Ясно. Кристально. Бело. И только доносится откуда-то странная мелодия, какую никто из попрошаек никогда не играл на этих улицах, и никто никогда не слышал в трактирах.
Другое, совсем другое сплетается в звуках, и даже не в звуках самих, но в их строе, их неоспоримо и единственно верном порядке. Это не алое и белое, это черное и красное. Это не ветер с лугов и запах свежевыпеченного хлеба, это удушливая гарь и кисловато-горький сухой аромат выжженных равнин, там скалы, как когти земные, рвут низко ползущие черные тучи, и на брюхах их отсветами сам с собой играет разумный и вечный огонь, что может затопить целые народы. И дети этого пламени были горды и жестоки, но они были единственной семьей, которая потребна твари вроде него, и сквозь тихий шорох шагов ему почти слышится почти узнанный звон браслетов на тонких руках, песня металла на узких запястьях… и он играет для нее, для той, что когда-то танцевала босыми ногами на углях, смеясь как дитя.
Отрицая настоящее и погружаясь все глубже в свои воспоминания, ловец душ безнадежно тонул, но эта ложь была приятна и желанна.
Станцуй для меня… и… сейчас я вспомню твое Имя.

В непроглядном, тянущемся мраке, в котором больше не горело ни одного огня, в кромешной, непроглядной пустоте, которой даже нельзя было уже, пожалуй, даже дать определение цвета, единственно яркими, трепещущими, порхали звуки. Снова повторялось то, что звучало невообразимо давно, невообразимо далеко и безвозвратно – обрывки прошлого, надежно забытого, а, значит, славного и величественного, иначе и быть не может, такова уж природа пакостно-приятной лжи. Когда-то и где-то не лютня, надрываясь, стонала и рычала как заточенный подземный зверь, но нечто другое, послушное и коварное струнами ложилось под пальцы, под ухоженные короткие когти.
Забыл. Безнадежно, как приговор.
Но шелест ткани, шелест летящей ткани тоньше крыльев бабочки, шорох пряно пахнущего облака волос, и звон на ее запястьях, это осталось, это сплелось в танец, который ему никогда бы не удалось оценить. Потом движения стали зримым и осязаемыми, и пляшущий звон ударил в низко нависшее небо, когда тот, что неподвижно сидел рядом, оберегая их покой, подхватил падающее тело обессилевшей танцовщицы за несколько мгновений до того, как сверху на всех троих, и на тех, кто ожидал их действа в тяжелом смолянистом молчании, обрушилось пламя и ласковые отвесные потоки, напоили воздух гарью, вонью горелой плоти и криками тех, кому не дано было оценить ни колдовского танца дьяволицы, ни ласку их общей матери.
Высоко метил ты, да низко пал…
И теперь это стало просто странной музыкой, наигрываемой бездомным бродягой, ранним утром, в тяжелую похмельную пору, в рассветный усталый час, суетливый, бестолковый, с улыбками-оскалами, нарисованными на опухших ото сна лицах. Это стало достоянием какой-то девицы, остановившейся в нескольких шагах и кошки, крадущейся по скату крыши, и грузной толстухи, оскальзывающейся на булыжнике, и заснувшего прямо на земле пьяницы. Цирк уродов на открытом воздухе. Прикусив губу, Итре опустил ладонь на струны, заставив их умолкнуть. Нашел, где предаваться своим жалким воспоминаниям. Безнадежен, как полоумный сын пьяной шлюхи.
Оглушительная тишина нападает, осыпается на плечи, как хищная пума обрушивается на узкой тропе на плечи неосторожного траппера. Танец завершается, и обугленная бабочка падает в сырую землю, в жирный чернозем, чтобы истлеть. Так тихо после музыки иного мира, прорывавшейся в это тихое утро через старую лютню, так пусто, что слышно, наверное, как шелестят на ветру обрывки радужных крылышек беспечного насекомого. Воображаемого насекомого. Трупик мелодии, гниющий в безмолвном алом рассвете и воспоминания теплые и трепещущие остывают, падают в бурлящую и мерзкую жижу негромкого смешка. Сарказм ядовитей черной змеи, и вздрагивают слегка пальцы, заставившие умолкнуть голос Мистресс Луны, это по-настоящему смешно – взглянуть, но не увидеть, знать, что это его отражение, его зеркальная копия, такая же жалкая, такая же слепая, такая же беспомощная и испуганная на суровом ветру этого странного места с его не менее странными законами.
Отражение... он почти шепчет это – ты такая же, как и я, но умолкает, потому что изумлен осознанием, насколько они оба жалки, и беззвучный рык срывается с губ, злоба и обида. Мыслью, гибкой и жалящей как кнут, он швыряет ей в лицо другой, неистовый ветер, что вместе с демоницей плясал, выдувая письмена на углях, целую пропасть лет тому назад. Запах пепла, что забивает глотку и жаром своим отделяет плоть от костей. Запах стали, огневеющей от близкого жара. Звон, бьющий в уши и неистовый рык подземного зверя – все это, словно перед самим собой доказывая свое отличие, свое превосходство, он швыряет ей, ожидая, пригибая к земле уверенностью, что сейчас она отшатнется с ужасом и непониманием, выдаст себя шорохом платья и едва слышным шажком назад.
- Тебе нравится эта музыка, дитя?
Но собственный голос кажется таким хриплым и жалким, что сводит скулы.

Мириады душ, что он нанизал на свои четки, тысячи бусин, что скатились по безжалостному камню, что разбились вдребезги о белый камень, о мрамор дна пустого колодца, которому никогда не напиться простой водой. Сколько их было и сколько будет – кто знает, чья рука остановит этот путь – неизвестно. И теперь еще одна. Уродливая, с двумя лицами. Их две в этом хрупком теле.
Так сколько крови на тебе, убийца?
Или скольких грешников ты подло заманила в свои сети и призвала к раскаянию?
И сколько насильников ты покарала?
И…
И что есть черное и белое для слепых? Что есть красота для тех, кто никогда не видел ни человеческих лиц, ни солнечного света? Что есть справедливость для тех, чье племя не ведает суда? Чуть слышно прошептал он в ответ:
- Есть такие пепелища, на которых никогда не вырастет трава. И они также прекрасны.
Сказанные, чтобы просто поддержать разговор, нечаянные слова, подвернувшиеся, как камешки под ноги, смешные и… такие наивные, что ли. Та, зрячая, не имеет возраста, только эта, что стояла перед ним, показалась совсем ребенком. И каждому из детей дан острый клинок и ядовитое жало. Жалость. Тонкий укол, от которого зверь рычит в гневе и кидается на прутья клетки – поначалу. Потом он будет безмолвно принимать незаслуженную кару, потом он научится смирению; кажется, научился. Научился принимать то, что он жалок, раз вызывает подобные чувства даже у одинокой слепой девчонки. Почти привык, но никуда не деть свою оскорбленную гордость, ее некуда деть, и так же тихо он спросил, зная, что она все равно услышит:
- Скажи, ты обменяла бы душу в обмен на зрение, Кларисса?
Еще один камешек под ноги, крошечный обломок базальта, но и такие порой спускают лавины в узкие ущелья. Извечный выбор, извечная развилка – несколько десятилетий зеленой травы и золотого солнца, и синего неба, - ах, знать, бы еще, что означают эти цвета! – или до конца идти, слепо нашаривая дорогу тростью, в пустоте, в кромешной, не имеющей края пустоте с нелепой надеждой на новую жизнь, подаренной то ли богами, то ли своими фантазиями. Глупец выберет тьму; другой глупец выберет свет; бессмертная тварь, не имеющая души, не выберет ничего: ей нечего предложить в обмен, но все трое будут достойны только жалящего сочувствия.

Капли, падающие в бочку для сбора дождевой воды, плещут раздражающе-громко, звенят ехидно и зло, как бубенцы на шутовском колпаке. Звук падающей воды смеется и гремит, оттеняя шорох платья, сдвоенный шелест дыхания и отдаленный шум улиц. Главный тон на этом выцвевшем холсте. Голая тварь, имеющая вид собаки, стоит в узком переулке и брызги долетают до ее бока, покрытого морщинистой лилово-розовой кожей, и бок покрывается паром от внутреннего жара, таящегося в теле этого тщедушного уродливого зверя. Желтые глаза, зрячие и внимательные, не отрываются от хозяина, о чем-то беседующего с той, кого зверь понимал только как пищу.
Вот обрывается музыка, которая так пугала чуткую тварь и так не нравилась ей, вот повисает в воздухе бессмысленный букетик желтых растений, вот с волнением и дрожью звучит голос той и хозяин, прекративший свое бессмысленное музицирование, ставший без него привычным и свойским, что-то сказал ей. Опустив голову и отодвинувшись от лившейся на нее воды, тварь постояла недолго, ожидая разрешения, потом тихо подошла и уселась на землю рядом со слепым. Что за бездарной шуткой было прикидываться нулевым арканом гадальной колоды, или что за нелепая случайность... но какой бы край пропасти не ожидал слепого глупца, он был хищником. Легким мотылькам, приманенным фальшивым светом, живущим лишь в их воспаленном воображении, суждено лишь быть безжалостно смятыми сильной и безжалостной рукой, суждено стать пеплом, осыпающимся на потрепанную монашескую рясу, а он, он только смеется над ними, играет с ними и как будто это приносит ему удовлетворение.
- Расскажи мне. Что самое красивое на свете?
- Я не знаю ответа на этот вопрос, потому что слеп так же, как и ты. – Бесстыже капитулировал Итре, опустив ладонь на плоский лоб своего молчаливого зверя.
О, он бы сказал ей! Он бы коснулся ее плеч, укрытых тонкой тканью, осязаемо шелестящей на легком ветру, он бы прижал ее к себе, укутывая в скупые обрывки своих воспоминаний о том, о прекраснейшем из миров, частью которого он когда-то был... но это знание не для смертных. Не оценит и не поймет, и только страх да поперек горла вставшая жалость будет ему наградой... его единственной наградой, полной горькой чашей. Осколок, обломок, одинокий собиратель душ, что может вызвать он, кроме брезгливой жалости?! Только сладкий на вкус ужас, потому что зверь еще иногда бывает голоден. Бесконечный трагизм и бесконечное омерзение, в этом вся соль его бесконечной теперь уже и бессмысленной полужизни.
- И все же ответь на мой вопрос, Кларисса. Как видишь, мы с тобой в равном положении, но я хочу услышать твой ответ.

Неисправима глупость человеческая и Итре только коснулся пальцами повязки на лице, бесполезным для слепой собеседницы жестом выдавая разочарование.
Разве ты не поняла еще...
Красивая и трогательная наивность, тонкая скань из чистого золота, кружево нитей, которые можно смять даже неловким прикосновением. Это драгоценность, которую никому не оценить в уродливом и грязном мире... в любом из миров. Это как тогда, давно, полузабыто – шумная площадь и уличный театр, разыгрывающий незатейливую сценку. Что-то незамысловатое и простое, густо приправленное узколобой моралью, вызывавшей тогда только глухую нетерпеливую злобу.
Крики уличных зазывал, разговоры и перешептывания – кто-то видел, как его соседка глухой полночью летала на метле, а кто-то отчаянно торговался за связку вяленой рыбы, кашель и смех, запахи еды, немытых тел и дерьма, пропитавшие город, и, поверх всего этого, высокий звонкий голос молодой актрисы и едва уловимый скрип подмостков, выдающий ее шаги там, далеко за толпой:
- Безде-ельник! Сосед купил своей жене стеклянные бусы, а ты построил какую-то дурацкую лодку!
- Но мы спасемся на этой лодке, когда начнется потоп, и я возьму туда зверей, и птиц... – Ворчливо оправдывался ее партнер, который в тот момент думал только о кружке эля да о запеченных в тесте угрях.
- Каких зверей, старый дурак?..
Так трогательно-наивно, что теперешний Итре, вспоминая, только усмехается про себя, но над собой самим. Давно бы уже привык, они как дети. Они как эта девочка, что пришла на звук лютни. Что взять с них, кроме бессмертной души, которой они так дорожат? Ведь она словно жемчужина, укрытая уродливым слизистым телом моллюска – забери, вырви из мягкой плоти драгоценный перламутр, и хозяин раковины неизбежно погибнет. Хотя, возможно, красоту этих созданий могут оценить лишь они сами. Жадный ныряльщик ищет только жемчуг.
Разве ты не догадалась...
- Мне нечего предложить в таком обмене. – Проговорил он, поднимаясь на ноги, - У меня нет и никогда не было бессмертной души, чтобы торговаться ею.
Несколько шагов – и он стоит перед ней лицом к лицу, ловя кожей сбивчивое дыхание, и нахальная тварь обвивается вокруг колен девушки, уверенная, что хозяин закончит это представление сытным пиром.
- Прости мне мое любопытство, да и оно оправдано, как понимаешь... – Вкрадчиво прошептал Итре, скрывая за шепотом долго скрывавшуюся насмешку, - Но скажи мне еще одно – которую из своих душ ты бы отдала за прозрение?
Ему и на самом деле было интересно – отзовется ли на его издевку та, темная, зрячая, хищная? Испугается ли за свое вместилище, за свою белую шкурку, так надежно укрывающую ее? Его не интересовала еда. Зверь хотел посмотреть в лицо собрату, и, пусть он не имел зрения, это противостояние годилось для того, чтобы развеять скуку. Пусть глупая, наивная, ищет в нем собственное отражение, пусть уподобляет себе в своем несчастьи; у него было только два палача, и именами их были гордыня и уныние. Кажется, так было и много лет назад... ничего не изменилось. Не изменилось ничего, кроме него самого и измельчали забавы дерзкого альбиноса.

Она отозвалась, она есть, и она прекрасна в своей девственной ненависти ко всему живому. Так лениво ползущий ледник набирает скорость, погружая в хаос и ледяное крошево ютящиеся у подножия гор селения, так задремавшие было угли окутываются малиновым жаром, и так изголодавшийся зверь кидается на… жертву? Добычу? О нет… так он рвется навстречу достойному сопернику, с ревностью и жаждой, и что-то, отдаленно похожее на улыбку скользнуло по губам слепого. Когда-то и где-то, она почти напомнила ему где и когда, эта ярость, это пламя точно так же выжигало узоры в готовом принять его чутком сознании, прокладывало обугленную тропу по живому телу, и это было… незабываемо. Это было… было. Давно. Только дрожь по телу, посох, едва не упавший на облитые росой булыжники – это сейчас, это рядом. Если бога можно убить с десяти шагов, он не станет бежать за пять миль; Итре уже пробовал смерть, испил ее до дна и страх исчез, как почти исчезла и надежда, он же не бог, он всего-навсего ловец душ. Проклятый – несомненно, мертвый – бесповоротно, он еще по-глупому не соглашался с обреченностью своего существования, но тем прекрасно бессмертие, оно дает иллюзию на то, что еще можно дождаться лучших времен.
- Кто я… - Повторив задумчиво вопрос, Итре на мгновение сделал паузу с тем, чтобы придушить просящуюся усмешку, издевку над достойным соперником, чтобы раззадорить и раздразнить. Не дать отступить и скрыться в Лабиринте, оставив его ни с чем. Но эта девчонка, она ничто, она ничем не поможет ему, потому тихий голос был таким ровным и бесстрастным: - Возможно, я тот, кто откроет тебе глаза на твою истинную суть… а возможно, нет, если ты сама не захочешь. В любом случае, я скажу тебе, что многие случайности не случайны.
Играть. Манить призрачной лампой бестолковых мотыльков, звать на свет и жестоко обманывать. А, может, и не обманывать, но кому, как не ему знать цену правде… и не правде даже, а истине. Грязь продадут втридорога, медяки соберут из помойной лужи, а большее и не нужно. И ему самому, тому, кто привык кичиться своим знанием, тоже оно ни к чему.
Повернувшись, он шагал прочь, и собака без шерсти трусила впереди, оглядываясь через плечо внимательно и с опаской. Она тоже знала.