Лабиринт иллюзий |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Лабиринт иллюзий » Кровавые кости » Красивая жизнь
...Большинство из нас поступает так, как поступает,
чтобы продлить удовольствие или на время заглушить боль.
И даже когда наши поступки диктуются самыми благородными побуждениями,
последнее звено в цепи слишком часто обагрено чьей-то кровью...
Стивен Кинг
Отредактировано Андраш (2010-07-26 12:28:44)
Мерное гудение ламп. Стук насекомых о стекло плафонов. Запах дезинфицирующих средств. И слишком много белого. Белые стены. Белый пол. Белый свет.
В туалетных кабинках нет дверей. Если кто-то захочет справить естественную нужду, придется делать это на виду у тех, кто в этот момент будет здесь. У тех, кто курит украдкой в углу. Или тех, кто намеренно стоит и ждет таких вот случаев. Тех, кто любит смотреть. Молча. Не отрываясь.
Но сейчас ночь и туалет пуст. Только мерно гудят лампы, да бьются в накалившиеся плафоны мотыльки. Тихое гудение, едва слышный стук. И вдруг:
- Вера.
Тут же - глухой удар шлепком ладони. Звенит стекло, гудят лампы, стукаются о плафоны мотыльки. Шорох босых ступней, когда она нервно переступает с ноги на ногу. Дышит тяжело и неровно, будто каждый вздох – краденный. Смотрит в заляпанное чужими пальцами зеркало. Смотрит пристально, не отрываясь. А потом снова поднимает руку и бьет раскрытой ладонью по зеркальной глади.
- Вера.
Свое имя она произносит так, словно ей никак не удается вспомнить его значение. И опять бьет ладонью по зеркалу. А с каждым новым ударом все громче произносит это слово. Собственное имя.
Она дышит все тяжелее. Слезы застилают ей глаза, виснут на ресницах, текут по щекам. Но она не замечает - смотрит на свое отражение.
-Вера!
И вот ладонь, мгновение назад с глухим звоном впечатавшаяся в зеркало, замирает. Замирает она сама. Гудят под потолком лампы. Бьются о горячее стекло мотыльки. А она видит, как запотевает зеркало под ее ладонью. Покрывается белым паром изнутри. Она смотрит туда, в этот пар, и сквозь него различает темный силуэт. Силуэт приближается и она видит, что это женщина. Черный шелковый халат, вышитый китайскими драконами, золотым и красным, небрежно наброшен на узкие плечи. Он распахнут, а под ним - ее обнаженное тело. Пояс халата тянется за женщиной, как дохлая змея. Ее волосы растрепались, макияж «поплыл». Женщина идет шатающейся походкой, держа в одной руке бутылку с яркой этикеткой. В бутылке плещется темная жидкость – на половину. Женщина подходит к зеркалу и та, что стоит с другой стороны в мире гудящих ламп и умирающих мотыльков, узнает в ней саму себя. Приоткрывает рот, словно хочет что-то сказать, но молчит. А та, другая Вера, тоже смотрится в зеркало. Но не видит в нем ничего, кроме смутного абриса собственного отражения в запотевшем стекле. Та, другая Вера, она смеется. Глухо и хрипло. А потом наклоняется и говорит:
- Иди сюда.
Она выпрямляется, держа на руках хнычущего двухлетнего малыша. На одной руке – ребенок, в другой – бутылка. Она говорит:
- Не надо плакать.
Ее язык заплетается, а ребенок начинает плакать громче и возиться на ее руке. Она подносит бутылку к губам и делает глоток. Ее горло дергается, а потом она вытирает губы рукавом халата, окончательно размазывая помаду. Смотрит на ребенка, своего маленького сына, и говорит:
- Нет, сыночек, больше я не подпущу к тебе эту суку.
Она вдруг бросает бутылку через плечо и та с грохотом разбивается о дверной косяк. Ребенок на ее руках вздрагивает и уже не хнычет – кричит. А она поудобнее перехватывает его и говорит:
- Можешь поверить маме, мама теперь будет с тобой. Всегда-всегда. А сейчас мы будем купаться…
И та Вера, которая стоит с другой стороны в окружении белых стен и гудящих ламп, снова начинает стучать в зеркало. Она знает, что вода в ванне - кипяток. Она знает, что женщина в черном халате настолько пьяна, что забыла об этом. И она знает, чем закончится плач ее маленького сына.
Слезы текут по ее лицу, срываются на ключицы, сползают за ворот больничного халата. И она бьет ладонью о зеркало. А потом начинает кричать. Размыкает губы и выталкивает из себя это слово, это имя:
- Вера! Вера! Вера!..
…Она открыла глаза и уставилась в черное небо. Влажная трава щекотала ей шею, ветер шелестел в кронах деревьев, земля холодила спину. А она смотрела на редкие звезды и дышала так часто, словно ей пришлось пробежать не один километр. Но это был сон. Просто сон о памяти, об оживающих под руками картинах прошлого, которые не мог увидеть никто, кроме нее. Там, в больнице.
Вера медленно села, постепенно успокаиваясь. Всего лишь сон, ничего больше. И больница теперь далеко… Но не настолько, чтобы можно было не думать о ней.
Вера поднялась на ноги и нетвердой походкой двинулась к дороге, скрытой полосой чахлых деревьев. Иногда она спотыкалась, реже – падала. Но поднималась и шла вперед. Домой. К тому, что вспомнила. К тому, что теперь не смогла бы забыть.
Сильные руки Игоря обняли к себе ее хрупкое, дрожащее от страсти и волнения тело. В бирюзовых глазах Натальи отражалось счастье и благодарность за все. Игорь, не говоря ни слова, поцеловал ее губы, пахнувшие нектарином. И Наталья поняла, что на них снизошла любовь.
Последняя страница книги, как всегда радовала банальным концом истории, переходящим в Happy End. Юленька могла даже не перечитывать эти бесконечные любовные романы в мягких обложках. Там все равно рассказывается об одном и том же. Она – гордая, но бедная красавица, он – скучающий бизнесмен. Сейчас это модно. Пройдя все возможные преграды, преподносимые жизнью, герои встречались, влюблялись и умирали в один день, прожив долгую и бесконечно счастливую жизнь.
Ах, как Юленьке хотелось того же. Чтобы кто-нибудь ласково обнял ее, пронес на руках по цветущему саду до терпеливо дожидающегося у ворот черного, как смоль, мерседеса. А потом они бы смеялись и пиль холодное шампанское, пузырьки приятно щекотали горлышко, а жизнь казалась сладкой сказкой.
Но книга закрыта. Белесые брови Юленьки хмурятся. Еще один написанный именитой писательницей с украденным именем роман вернется на полку к своим бесчисленным собратьям. Смешно, но иногда даже повторяются фразы. Слово в слово, только меняются имена персонажей. Юленька откидывает на спину тяжелые косы густых светлых волос и старательно запихивает книгу в дамскую сумочку. Именно запихивает, потому что чувствует на себе взгляды попутчиков, уносимых вдаль электричкой. Кажется, пожилая дама, сжимающая длинными ухоженными ногтями обычный полиэтиленовый пакет с рекламой чая, окинула Юленьку сочувствием.
Ненавижу, ненавижу… Но этим словам никогда не слететь с губ девушки. Она только старается прижаться к стеклу окна и наблюдать, как проносятся мимо деревья и осиротелые участки, даже участочки, некогда выделенные людям для возделывания земли и огороженные где покосившимся забором из гнилых досок, где проржавевшей сеткой-рабицей.
В жизни Юленьки нет места придуманным романам и любовным историям. Да, разве похожа она на утонченную Наталью, или задорную рыжую Иришку с ее трогательными веснушками, или же на роковую и всегда уверенную в себе Светлану? Даже имя у нее не соответствует великому счастью. Кто бы мог подумать, что Нинка, работавшая в сельском магазине продавщицей, начитается классики из местной библиотеки и даст имя Джульетта своей старшей дочери?
Не люблю, не люблю… Немногочисленная деревенская ребятня ничем не отличалась от городских детей. Если кто-то отличался или как-то выделялся среди них, то его ждали насмешки и ухмылки за спиной. Поэтому везде и всюду, не смотря на паспорт, девушка представлялась Юлей. Красивое имя, в чем-то созвучное с ненавистной Джульеттой.
Участки под высоковольтной линией остались позади, сменяясь серыми бетонными заборами заводов. Юленька, минуты две покопавшись в сумочке, вытащила маленькое складное зеркало. Отряхнула крошки. Сколько раз говорила себе не носить в сумочке такие любимые кексы с изюмом, но все равно уступала соблазну. Косметикой Юленька не пользовалась. Ей казалось, что ее полное округлое лицо с макияжем будет смотреться неуместно.
Безразлично, безразлично… Внешность. Больная тема. Вот младшая сестренка пошла в Нинку. Стройная, верткая с лукавинкой в зеленых глазах. А Юленька же была больше похожа на отца. Крепкого украинца, не оставившего после себя ничего, кроме фотографии и фамилии. Исполнив свой долг перед женой и подарив ей двоих детей, уехал куда-то на заработки и не вернулся. Какое-то время Нинка еще получала письма в измятых конвертах, а потом их поток все скудел и скудел, пока не иссяк окончательно. Образ отца в памяти Юленьки почему-то стал таким же поблекшим и бумажным, как на той фотографии, что стояла в рамочке на холодильнике.
И вот, сестренка, закончив школу, упорхнула в столицу. Там вроде бы она устроилась в какой-то танцевальный клуб или что-то в этом роде. Юленька не то, чтобы завидовала, но неприятный осадочек от чужого успеха остался. Вот бы и ей укатить в Москву и встретить там своего принца. А пока приходилось воспитывать детишек в последнем в районе детском садике, а душными ночами мечтать о своем суженом, пряча под подушкой карты.
И года могли течь бесконечно, если бы одиночество Нины не заметил вдруг местный тракторист и затейник. Ему было уже хорошо за пятьдесят, но он все еще не утерял бодрость духа и живость по отношению к прекрасной половине человечества. Стоит ли говорить, что руки нового «папы» почти дотянулись до молодого и зовущего тела Юленьки? Ничего не произошло, но девушка поняла, что больше жить в этом доме не сможет. Пришлось расставаться с мечтами и устремляться навстречу неизвестной жизни за пределами ее понимания.
Денег, накопленных с небольшой зарплаты воспитательницы, хватило ненадолго. Столица радушно предлагала Юленьке вакансии, среди которых она терялась и никак не могла выбрать, что лучше: идти раздавать рекламу в метро или же продавать свежую прессу в палатке. Слава богу, что вдруг неожиданно случай расщедрился. В одной из газет Юленька наткнулась на объявление о том, что срочно требуется добрая и заботливая няня для двоих детей. Образование значения не имеет, опыт работы от года. Так это же про нее! Про Юленьку! Не зря она четыре года проработала в детском садике….
Хорошо, хорошо… Судьба предоставляла шанс, и девушка им воспользовалась. Элитный поселок недалеко от Москвы. Монстры-дома с готичным и башенками и умопомрачительной роскошью внутри. Здесь ездят только престижные иномарки, здесь воздух пропитан духами. Не дешевыми из вездесущих каталогов, а импортными и дорогими. Семья, в которой Юленьке теперь предстояло стать пусть не полноправным, но все-таки членом, состояла из четырех человек. Вера Юрьевна. Ее Юленька видела очень редко. Жена главы семейства отчаянно пила и не могла заботиться о двух своих детях погодках: девочке и мальчике. А вот их отей…
Так долго тебя ждала... Роман Аркадьевич был человеком занятым. От него пахло сигарами, коньяком и деловой раздраженностью. Потупив глаза, чтобы никто не заметил ее интереса, Юленька разглядывала его волевое лицо. Как ей хотелось оказаться рядом с этим мужчиной… Но между ними стояла разница в положении и Вера Юрьевна…
Отредактировано Джульетта (2010-07-29 00:40:34)
За рулем – мужик лет шестидесяти. Толстый и почти лысый. Редкие волосы серым венчиком обрамляют гладкую, как яйцо, макушку, на носу - большие очки на резинке. А над верхней губой – пучок свалявшихся серых волос. И эти волосы, усы мужика, смешно шевелятся, когда он говорит. А говорит он постоянно. О погоде, о политике, о детях, снова о погоде. С тех пор, как Вера села к нему в машину, толстый мужик, похожий на монаха с тонзурой, не затыкается ни на минуту.
В машине пахнет табачным дымом. Смятая пачка «Беломорканала» подрагивает на приборном щитке. За окнами чернота и дорога - мокрая блестящая лента с белой полосой посредине. Дождь бьет в стекла, барабанит по крыше. Словно голодный нищий, дождь просится внутрь. А мужик, этот усатый монах в очках, говорит и смотрит на дорогу.
Вера, сжавшись, сидит на переднем сиденье. Сидит, разглаживая на коленях обрывок газеты, который нашла в больнице неделю назад. Она не слышит мужика за рулем, она не видит дороги. Вера смотрит только на отпечатанную на клочке затертой бумаги фотографию. Черно-белая картинка, пересеченная линией сгиба, изображает трех человек на фоне большого черного мерседеса и охранников. Эти трое, мужчина, женщина и ребенок, очевидно, не желают общаться с прессой и стремятся побыстрее уехать. Мужчина держит открытой заднюю дверцу машины, а женщина с ребенком на руках садится внутрь. Но перед тем как исчезнуть в темном нутре автомобиля, она оборачивается и именно этот момент удается запечатлеть фотографу. Ее лицо, круглое, как луна, приторное, как медовый пряник, снилось Вере все эти годы. Долгими ночами в душной больничной тишине Вера закрывала глаза и видела эти округлые щеки, эти покатые плечи, эти льняные косы, перекинутые на грудь. Сны начинались этой женщиной, а заканчивались звоном битого стекла и детским криком. Сны начинались в узкой больничной кровати, а заканчивались в давящей белизне туалета, у заляпанного чужими пальцами зеркала. Сны о боли. Сны о предательстве. Сны о жизни там, за больничными стенами. Жизни, которая сама казалась сном.
Мужик за рулем, почти лысый старик в очках, матерится сквозь зубы, когда его видавшая виды «копейка», подпрыгивает на очередной колдобине. Он открывает окно, выкидывает сигарету и говорит. О погоде, о политике, о детях, и снова о погоде. Дождь усиливается. Дворники елозят по лобовому стеклу. А в свете единственной фары по краям дороги теперь видны первые дома.
- Куда тебе, барышня? – спрашивает мужик, на мгновение прекращая свой бесконечный монолог, - В город въехали, а дальше?
Машина останавливается на светофоре, и Вера резким, нервным движением распрямляется на сиденье. Она оглядывается по сторонам, и взгляд ее, неожиданно цепкий, колючий и затравленный одновременно, выхватывает из ночной темноты разрозненные детали. Свет в окнах домов, мелькание неоновых вывесок, фары других машин, мигающий красный на светофоре. Вера оглядывается и быстро сминает пальцами обрывок газеты.
- Мне…
Она говорит очень тихо, так тихо, что ее почти неслышно. Прячет клочок затертой бумаги за ворот больничного халата. Снова сжимается, не глядя на мужика за рулем.
- Что? Куда, говоришь, ехать-то? – спрашивает он.
А Вера, совсем вжавшись в дверь, вцепляется в ручку и вдруг резко поднимает голову, и отвечает неожиданно четко:
- Мне нечем платить.
А потом распахивает дверцу рывком, точно в тот момент, когда на светофоре загорается зеленый, и выпрыгивает на дорогу.
- Стой! Стой, дурочка! Куда?! – кричит ей в след старик из окна «одноглазой» «копейки».
Но Вера его уже не слышит. Она бежит между возмущенно сигналящих машин, судорожно сжимая в кулаке ворот халата. Она бежит по мокрому асфальту, не видя, и думает только о том, чтобы не потерять обрывок газеты. Жалкий клочок измятой бумаги с фотографией ее мужа рядом с этой женщиной, которая, как казалось Вере, отняла у нее все – и семью, и дом, и самое жизнь.
И вот уже далеко позади осталось детство, все переживания, относившиеся к этому периоду жизни Юленьки, словно бы исчезли. Растворились в водовороте жизни, закружились красными всполохами осенних листьев и были унесены ветром перемен в непостижимые дали. Красивая жизнь. Теперь, просыпаясь каждое утро, чувствуя, как чуть слышно шуршит ткань дорогого постельного белья, девушка ощущала себя героиней ее любимых романов. Для полного счастья ей не хватало только одного. Герой сердечка, прекрасный принц на большой черной машине (ведь белые кони уже не в моде) был так недосягаем.
Юленька помнила, как впервые переступила порог особняка. Не дом – дворец. В нем даже предметы обстановки дышали роскошью. Даже прикасаться страшно. Не дай бог что-нибудь разбить. Хрупкое, красивое, подобранное со вкусом по цветам и форме, вот только без души. Так может сделать только чужой человек, который знает толк в своем деле, но которому откровенно плевать на то, чем будет дышать дом. Фарфоровые тарелки изумительнейшим образом сочетались с обивкой кресел и дивана. И только. Но Юленька этого не замечала. Сказка должна продолжаться, пусть даже она основана на слепоте мечтающей души.
Сложно сказать, почему Роман Аркадьевич взял на должность няни именно ее. Простую сельскую девушку без педагогического образования. Может быть, положился на судьбу или же устал от бесконечной череды нянь из агентств, похожих друг на друга своей армейской выправкой и отвратительным отношениям к детям. Но Юленька была счастлива. И этого было достаточно, чтобы не задаваться никакими вопросами.
Дети… Двое маленьких проказливых ангелков, одному из которых выпала горькая доля. Нет, не смотря на всю широту своей души, Джульетта не могла полюбить чужих детей. Она жалела их, особенно мальчика. Инвалидность, из-за которой ребенку приходилось жить в тесных рамках процедур, фактически лишала его детства. Сама Юленька хорошо помнила, как это, отличаться от остальных. Конечно, здесь имели немалый вес деньги и влиятельность родителей, но как объяснить маленькому мальчику, что ему нельзя бегать, нельзя играть со своей сестренкой и другими детишками, потому что кожу на его ножках не смогла до конца восстановить череда операций. Дорогие клиники, именитые врачи. И бедный ребенок, которому просто хочется жить.
Девочка была постарше своего брата. Взгляд зеленых, чистых глаз с некоторой задоринкой, немного курносый носик и россыпь веснушек на кругленьких щечках. Роман Аркадьевич так любил повторять, что доченька похожа на его мать… Но Юленька-то видела, как за кукольной внешностью ребенка проглядывается она… Злая колдунья, разлучившая ее и принца, на висках которого уже серебрилась седина.
Та самая Вера Юрьевна… Тонкая, в своем черном вязаном платье похожая на обгорелую спичку. Худоба, доходящая до почти невероятного предела. Как Юля завидовала этим выпирающим косточкам лопаток, которые приоткрывались, когда жена Романа Аркадьевича спускалась к ужину, одетая в блузу с открытой спиной, этим тонким запястьям с видневшимися под кожей голубыми венками. Юленьке никогда не быть такой, сколько ни старайся. Она ненавидела Веру Юрьевну всем своим сердцем. Разве может у благородного, немного усталого, но такого доброго и почти идеального Романа Аркадьевича быть такая спутница? Колдунья не любила его, она обожала только алкоголь в фигурных бутылках. Бедный принц не понимал, в какую западню попал, и поэтому старался вылечить Веру Юрьевну… будто от душевных ран существует лекарство? Лучше бы она умерла, эта сгоревшая спичка. Тогда Роман Аркадьевич проснулся бы и увидел, как Юленька любит его… Но пока что все оставалось по прежнему. Вера Юрьевна находилась в больнице, объект воздыханий девушки, как обычно, пропадал на работе, а няня исполняла свои обязанности и сидела с детьми.
Сегодня лил дождь. Обычно, когда струи с такой силой бьют по асфальту и крышам домов, говорят, что он льет, как из ведра. Возможно, что так оно и было. Юленька раскладывала кубики перед мальчиком, терпеливо обучая его буквам. Тот старательно повторял за няней, но пока что не получалось не очень. По комнате вокруг них скакала хозяйская собачка породы ши-тцу, а Аленка Романовна играла в дрессировщика, воображая, будто это не представитель псовых, а хищная пантера.
Юленька то и дело переводила мечтательный взгляд своих серых глаз на окно… Вот, вот мигнет фарами у ворот черная машина Романа Аркадьевича. Но его все еще не было. Как обычно.
Подъезд был темный. Дождевая вода, протекшая сквозь щели в раме, капала на лестничную площадку. Здесь пахло мочой, кошачьей и человечьей. Пахло стариками. Какой-то едой. Сыростью. Пахло перегаром и грязью. Впрочем, Вера ничего не имела против. От нее самой сейчас пахло не лучше. От растянутой мужской футболки. От широких рваных джинсов, которые пришлось подвернуть, чтобы штанины не волочились по земле. Эта одежда, чужая, старая и грязная, - Вера вытащила ее из первого попавшегося ей на глаза мусорного бака. Переоделась прямо на улице, под дождем. Она решила, что обноски будут лучше, чем синий больничный халат. Не так заметно.
А теперь она стояла в подъезде чужого дома, куда зашла покурить. Стояла, прислонившись спиной к шершавой стене, исписанной похабщиной, и смотрела в окно. В одной из квартир кто-то ругался. Этажом выше играла музыка. Как цветок среди дерьма – надрывная и нежная песнь скрипки среди ругани и вони. Вера узнала ее сразу. Паганини «Каприз №24».
Дождь стучал в окно, вода капала на лестничную площадку, кто-то выкрикивал ругательства. А руки Веры дрожали так сильно, что она никак не могла зажечь спичку – они ломались одна за другой. Она старалась унять эту дрожь, но спички падали из трясущихся пальцев. Длинных нервных пальцев, таких чутких и сильных. Пальцев, которые…
- Нет, - прошептала сквозь зубы, не слыша себя.
Скрипка. Этажом выше, в чьей-то чужой квартире – она пела. И ничто не могло заглушить эту песнь – ни крики, ни стук дождя, ни ее собственное шумное дыхание.
- Не надо.
С глухим стуком коробок упал на лестничную площадку, мгновение спустя в натекшую с окна лужу беззвучно скатилась сигарета. Вера сжимала руками виски, сжимала до боли. Шептала:
- Хватит…
Но скрипка не умолкала. Как дождь. Как ругань. Вера медленно сползла по стене. Не слыша себя, она шептала:
- Магия…
Сидя на холодном бетоне, она сжимала пальцами виски и шептала:
- Это магия…
...Дождь хлещет по крыше машины, по блестящему асфальту. Капли воды падают с черных небес, маленькие и острые, словно иглы. Она слушает дождь и смотрит в ночь, сидя рядом со своим будущим мужем. Она говорит:
- Ты не понимаешь.
Она сжимает в руке гриф скрипки, лежащей на ее коленях. Ее пальцы бережно касаются струн, очерчивают эфы, а из динамиков автомобиля льются первые такты «Каприза №24» Паганини. Она вслушивается в музыку, в шум дождя за окнами машины и говорит:
- Ты не понимаешь, но я тебе покажу, - она поднимает голову и вдруг улыбается, - Это не просто музыка.
Скидывая босоножки и босыми ступнями отталкивая их в сторону, она улыбается. Сжимает в одной руке скрипку, а в другой смычок и говорит:
- Это магия.
Она открывает дверцу, и в ночь льются звуки «Каприза №24». Она выскакивает наружу прежде, чем он успевает ее остановить. Стоя под дождем, она говорит:
- Я покажу.
А потом идет вперед, встает напротив режущего света фар, вся охваченная им - вырванная из тьмы тонкая фигурка в коротком белом платье. Она поднимает скрипку, прикладывает к шее, вслушивается в доносящуюся из машины музыку. И начинает играть. Точно с того момента, который услышала. Она подхватывает мелодию очень легко, словно музыка для нее – дыхание. Дождь хлещет по асфальту, пузырится в лужах, улица пустынна и темна. А она стоит, охваченная светом фар, очерченная им, как прожекторами на сцене, и играет. Она промокла насквозь, платье облепило ее, словно вторая кожа, капли воды стекают с волос, падают на лицо, как слезы, но ей все равно. Она играет. Здесь на опустевшей улице, в дождливой ночи, стоя босыми ногами на мокром асфальте, она творит магию. Вслушиваясь в доносящуюся из машины музыку, она играет «Каприз №24» великого Паганини и, закрыв глаза, улыбается небесам. Черным холодным небесам, режущему дождю, слепым окнам спящих домов – она улыбается им и дарит музыку. С помощью скрипки и смычка она творит магию, оживляет ночь, говорит с дождем. Без слов. Говорит музыкой, которая сама есть магия…
…Скрипка пела этажом выше. Там, где раньше слышались ругательства, теперь кричала женщина, и крики эти прерывались звуками глухих ударов. Пахло мочой, кошачьей и человечьей. Пахло стариками. Какой-то едой. Сыростью. Пахло перегаром и грязью. А Вера сидела, прижимаясь спиной к холодной стене, и мелко тряслась. Она сжимала пальцами виски и шептала одно и то же слово – «магия». А картины прошлого проходили перед ее невидящими глазами. То время, когда она была по-настоящему живой и цельной, оживало в памяти, ранило, добивало. Потому что сразу за этим шли другие воспоминания – о замужестве, о беременности и родах, о жизни в четырех стенах, лишивших ее самого главного – музыки. Ее магии. Ради детей пришлось все это бросить, и скрипка много лет лежала в их супружеской спальне забытая, ненужная – такая, какой стала со временем и сама Вера. А потом… потом появилась она.
Неожиданно резким движением Вера отняла руки от головы, достала из кармана джинсов смятый обрывок газеты и снова уставилась на отпечатанную на нем фотографию. Джульетта Ойчук. Смешное имя для смешной женщины. Полной, неуклюжей, молчаливой и неприметной. Вера до последнего не видела в ней угрозы, просто не воспринимала ее как живого человека. Потом стало слишком поздно. А сейчас…
…Сейчас Вера еще раз взглянула на фото, коснулась кончиком пальца лица ребенка – ее сына, ее маленького мертвого сына, и встала на ноги. Вышла из подъезда, покачиваясь, как пьяная, не замечая слез, бегущих по щекам. Вышла в дождь и темноту, а вслед ей неслись звуки скрипки. «Каприз №24» великого Паганини. Магия из прошлого, ушедшего навсегда.
Юленька уже давным давно потеряла счет времени. Сколько капель бесконечного дождя упали на стекло окна, сколько слез притаилось в груди. На улице уже стемнело, лишь яркие, словно живущие свой жизнью, фонари освещали двор. Ребятишки давно спали, притихнув в своих кроватях. Нянечка заботливо подоткнула одеяло и пошла в свою комнату. Мечется девичье сердечко, слишком долго нет Романа Аркадьевича, не бай Бог случилось чего. Тревожно на душе. Пальцы перебирают гладкую, скользкую ткань халата. Ей холодно. Тени кажутся зловещими, а ночной сумрак пробирает до самых потаенных чувств.
И вот мелькнули меж решетки ворот фары машины. Еще и маленькая стрелка часов на стене не успела дойти до двух. Дождь уже прекратился… Роман Аркадьвич… дыхание замерло, стоило Юленьке увидеть знакомый силуэт. Подчеркнуто строгий, твердый, немного нервный и усталый. В руке испускающая слабую струйку дыма сигарета. Когда в последний раз Юленька видела, как он курит? После того, как Веру Юрьевну вновь положили в больницу. В душе опять всколыхнулась ненависть. Все из-за нее! Так не должно быть! Каждый вечер все повторяется. Юля с замиранием сердца ждет его у окна своей комнаты, а он, даже приезжая домой, всегда думает о своей жене, променявшей любовь на стакан спиртного.
Мотор автомобиля взревел и замолк, проскрипели ворота гаража… Юленька еще немного подождала, не решаясь, а потом, приняв для себя решение, медленно спустилась вниз. Каждая ступенька, как испытание. Тяжелые пшеничного цвета косы распущены, и волосы густой волной падают на плечи, закрывая спину. В гостиной полумрак. А Роман Аркадьевич сидит на кожаном диване. Поза его расслаблена, всегда тугой узел галстука развязан.
Он пьян. Не так, как Вера Юрьевна противно и навязчиво, а так… тоскливо. Юленька останавливается на пороге, как зачарованная наблюдая за тем, как Роман наливает в прозрачный стакан темную жидкость из бутылки с изображением белой лошади. Ей так хотел остановить его. Пусть он забудет о своих проблемах. Пусть, наконец, посмотрит на нее и поймет, как девушка ждет ее взгляда. И Роман Аркадьевич, после медленного глотка, поднимает на Юленьку глаза. Кажется, мир перевернулся, стал совсем другим. На губах мужчины появляется улыбка… Или Юленька принимает за нее болезненную судорогу усталости…. Запахнув халат, бежит она к Роману Аркадьевичу, без раздумий кидаясь в черный омут. Затянет он тебя, девочка. Но ей все равно. Юленька обнимает его, вдыхает сладковатые, но острые запахи ушедшего дня с его кожи. Роман Аркадьевич расслаблен, он смотрит безучастным ко всему взглядом. Трудные переговоры, проблемы с поставщиками, заботы, тяготы, вечная неудовлетворенность. За всем этим он не видит Юленьку, не различает слез на ее круглых щеках, не чувствует, как она трепетно прижалась к нему, чтобы затем начать расстегивать рубашку. Роман пьян. И то, что девушке кажется сбывшейся мечтою, для него всего лишь еще одно незначительное событие трудного дня.
Юленька целует его робко, нежно, будто боится. Боится даже прикасаться к объекту своих мечтаний, но в тоже время она не в силах устоять перед соблазном. Ей представляется, что весь мир теперь у нее в груди, там, где бьется сердце. Роман стягивает с нее шелковый…холодный… гладкий… халат, целует в губы, но без чувств, почти без эмоций. А для нее это до одури кружащий голову поступок. Наивная, глупая. Представляла, как это будет красиво под звездами, берегла свою девственность для него… одного. Тело Романа Аркадьевича тяжелеет. Юленька сначала озадаченно, а потом удивленно смотрит на него и видит, что ее герой заснул. Вот так рушатся надежды… как же это могло… как посмело? Алкоголь забрал ее Романа Аркадьевича, и теперь Юленька сидела на краешке дивана, нервно и чуть не плача запахивая халат. Печаль…
Роман повернулся во сне, и с его губ слетело имя… Вера. Опять она! Снова и снова! Даже сейчас он видел перед собой ее. Юленьке показалось, что ее ударили. Сильно, наотмашь. Она не может поверить в то, что слышит. Вера Юрьевна даже будучи далеко отсюда, не оставляет его мыслей, не дает освободиться от плена. Девушка не может больше сдержать горячих слез и прячем лицо, закрыв его руками.
Он смотрит наверх, на второй этаж, в черный проем окна. Ее окна. Он курит и смотрит туда, где каждую ночь все эти дни, недели, месяцы спит Джульетта. Каждую ночь он здесь. Стоит под ее окнами. Вчера, сегодня, завтра, так близко от нее и так далеко, - он чувствует себя дураком. Потому что знает, что не нужен ей. Он знает, что Джульетта любит хозяина. Об этом не трудно догадаться, достаточно просто иметь глаза. Он затягивается дымом, выдыхает через нос и выкидывает окурок. Он смотрит наверх и снова дает себе зарок, что этот раз – последний. Он идет к воротам, на свое рабочее место, в свой тесный мирок, где он просто охранник, один из многих – никто. Он идет туда, думая о Джульетте Ойчук, которая никогда не замечала его, а он был рядом. Всегда.
У ворот светло, как днем, хотя на улице давно уже ночь. Весь периметр сада, подъездная аллея, фасад особняка, все это освещено, как какой-нибудь дворец перед балом. И он идет к воротам, к себе, назад, но вдруг замирает. Мгновение-другое он вглядывается во тьму за узорными решетками и вдруг резко выдергивает пистолет из кобуры. Он говорит:
- Это частные владения. Покиньте территорию.
Он подходит ближе, останавливается у самой решетки и говорит:
- Здесь не подают… - И замолкает, не окончив фразы.
А там, во тьме за ажурной сталью ворот стоит женщина. Она промокла насквозь под недавним дождем и с волос ее капает вода. Женщина сжимает пальцами прутья решетки и смотрит на фасад особняка так, как могла бы глядеть в глаза бешеной собаке.
Охранник, поначалу принявший ее за бродяжку, теперь не может поверить своим глазам. Он смотрит на сгорбленную, чудовищно исхудавшую женщину в обносках и нервно сглатывает слюну, кадык дергается под тонкой кожей его горла. Он говорит:
- Госпожа Хроян… вы?
А в ответ тишина и этот дикий, безумный взгляд, теперь направленный на него, в его глаза. И он отступает на шаг назад и говорит:
- Я сейчас открою…
Створки ворот разъезжаются беззвучно, и женщина проходит во двор. Она идет молча, а охранник смотрит на нее и думает, что это труп. Или призрак. Или еще что-то в этом роде. А потом одергивает себя и просто закрывает ворота…
…И вот теперь, когда уже нет ничего, что можно потерять, когда испарилось все, чего можно бояться, теперь, когда прошлое стало сном, а будущего просто нет, Вера стоит здесь, на первом этаже своего дома, который Роман купил для нее за месяц до свадьбы. Она стоит здесь, прижимаясь спиной к двери в кабинет Романа, ее пальцы сжимаются и разжимаются, а ногти скребут по двери. С ее волос и одежды капает вода, впитывается дорогим ковром. Ее веки плотно сомкнуты, а сердце бьется так быстро, словно боится не успеть, отсчитывает секунды, как маленькая живая бомба.
Тишина вокруг, темнота вокруг – могила. Теплая, уютная, роскошная могила, в которой на каждом шагу можно найти останки того, что некогда было ею. Скрипка в супружеской спальне. Свадебные фотографии в гостиной. Крошечная одежда Мишутки, ее маленького мертвого сына, в наполовину опустевшей детской. Осколки стекла в ванной. Эхо криков и воя сирен скорой помощи. Все это здесь. На каждом углу, в каждом закутке. Вера вернулась домой. Круг замкнулся. Жребий брошен. И пути назад нет.
Она разворачивается так резко, что капельки воды с ее волос разлетаются мелкими брызгами. Обеими руками Вера толкает дверь и входит в темный кабинет, в мертвое царство спящих вещей. Ей не нужен свет, она все помнит и так. Ее пальцы, длинные, чуткие, сильные пальцы прирожденной скрипачки, нащупывают замок на сейфе, а через пару секунд она уже держит в руке тяжелый дробовик мужа. Роман забавы ради как-то научил ее стрелять, когда они вместе с друзьями выбирались на охоту, и вот теперь…
…Теперь Вера останавливается только на пару минут. Замирает перед баром, глядя на плавающие в стекле блики света. Ажурные бутылки самых разных форм и размеров стоят на полках, как солдаты перед боем. Здесь слишком темно, на этикетах нельзя прочесть названия и Вера выбирает наугад. Отвинчивает крышку, делает глоток прямо из горлышка, а потом выходит из кабинета. В одной руке – дробовик, в другой – бутылка Романова коньяка. Вера идет по затихшему на ночь дому. Она ищет Джульетту Ойчук, смешную женщину со смешным именем, ту самую, которая сначала отняла у нее мужа, а потом убила ее сына.
Ей одиннадцать лет. Завтра день рождения, минет еще год, и Юленька станет совсем взрослой. Обычный день. Нинка по случаю накроет стол, весь вечер будут звенеть стеклянные рюмки. Одна об другую и дальше по кругу. Постепенно пьянеющие голоса заведут разговор. Отношения, ревность, задетая гордость и честь, оставшиеся на дне запотевшего стакана. Где-то через час неприметная тихая Юленька выйдет из-за стола. Никто не заметит ее отсутствия. Лишь пьяная уже от домашнего вина Нинка махнет рукой и в следующее мгновение забудет, отвлекшись на очередную шутку Иркиного мужа.
Юленька проходит через двор под деловитое кудахтанье пестроперых кур. Воздух пахнет цветущими лугами и свежим хлебом. Еще немного, и голубое небо потемнеет теплыми розово-желтыми бликами. Скоро вечер. Прохладный ветерок щекочет девочку, пробираясь под легкую кофточку со старомодными рукавами-фонариками. По голым ногам секут твердые стебли полевых трав. А Юленька, пройдя немного по разъезженной тракторами дороге, сворачивает к ручью. Раньше он был рекой. Дед рассказывал, как несколько десятилетий назад ставил здесь сети. И рыба билась серебряным брюшком… На берегу росла раскидистая ива, а ее вечно печальные ветви касались самой поверхности воды.
Теперь река обмелела. На ее месте остался только несмелый ручей с заболоченными берегами. Мертвая ива повалилась на бок, обнажая прогнившее нутро своего черного потрескавшегося ствола. Зато среди похожей на мочалку зеленой тины плавали желтые лилии. Если выловить цветок из воды и надломить его стебель в нескольких местах, то может получиться ожерелье. С драгоценным желтым камнем, который не протянет и часа.
Ей нравилось приходить сюда, смотреть на покачивающиеся на воде лилии и на маленьких юркий головастиков, собирающихся у берега. Сидя на большом валуне, который, словно большой кот свернулся калачиком в зеленых травах, Юленька представляла себе, что времена вернулись, что вместо заболоченного ручья течет полноводная река… Вот бы стать русалкой и, забыв о всех своих печалях, быть подхваченной водой и положиться на ее волю.
Не слышно шагов за спиной. Болотная трава смягчает звуки. Ты стала совсем взрослой. Грубые от постоянной работы мужские руки ложатся на плечи девочки. Жаркое дыхание с дешевой выпивкой… Он смеялся со всеми за столом, рассказывал случаи из жизни, а потом последовал за Юленькой. Муж Ирины – ветеринарши с местной фермы. Черноглазый, черноволосый, в деревне говорили, что у него в роду были цыгане… Его лицо закрывает небо, отчего-то он смеется, устало вздыхает. Темнота сливается с зеленью заболоченного ручья.
Юленька просыпается. Что такое? Ее щеки мокрые, будто плакала. Сердито смахнув непрошенную слезу, девушка зажигает ночную лампу. В доме какие-то шорохи. Наверное, это Роман Аркадьвич… Но совсем недавно она оставила его спящим на диване в гостиной. Неужели что-то с детьми? Юленька набрасывает шелковый халат и выходит из своей комнаты, тихо закрывая за собой дверь.
Может быть, показалось? И это всего лишь ветер. Но нет. Юленька ощущает чье-то присутствие. Включает свет. Удивление. Ее не должно быть здесь. Большое расстояние, надежные стены. Девушка удивленно смотрит на Веру Юрьевну, стоящую в конце коридора, и только сейчас замечает в ее руках дробовик...
Отредактировано Джульетта (2010-08-29 11:43:19)
В коридоре вспыхивает свет. Вспыхивает так, словно кто-то вдруг резко поднял веки. Бутылка выскальзывает из вспотевших ладоней, падает на ковер, почти беззвучно. Коньяк, темный и вязкий, кляксой расползается на ковре. И Вера оборачивается. Очень медленно. Она не знает, кого увидит, но за это краткое мгновение в мыслях ее проносится вопрос: а что, если там, у выключателя, сейчас стоит ее муж? Или ее дочь? Что она скажет им? Как объяснит свое присутствие и дробовик в руке? Вера зажмуривается, а потом, прежде, чем ответ смог бы родиться в ее голове, прежде, чем этот ответ смог бы остановить ее, заставить осознать происходящее, прежде, чем это случилось, Вера оборачивается и открывает глаза…
…Этого не должно быть. Не здесь. С этой стороны забора таких вещей нет. Что-то оттуда, из тьмы за стальными решетками ворот. Он наклоняется и поднимает бумажку. Вертит в руках. Ветер треплет его волосы, забирается под воротник рубашки. Ветер норовит вырвать клочок бумаги из его рук, но он только крепче сжимает пальцы. А потом долго смотрит на фотографию, смятую и затертую. Эта фотография… У него есть точно такая же. Висит дома, в рамочке, над кроватью. Аккуратно вырезанная из газеты год или два назад. Вырезанная так, чтобы в рамочку попала только Джульетта и он сам, стоящий среди других охранников. Ему так нравилось мечтать, глядя на эту газетную вырезку. Сидеть в маленькой комнате, освещенной тусклой лампочкой под потолком, держать в руках рамочку с черно-белым фото и думать о том, как бы все могло быть, если бы хоть раз, один-единственный гребаный раз… Но сейчас, глядя на затертый клочок бумаги, на старую вырванную из газеты фотографию, он думает о женщине, похожей на призрак, на высохший труп, которая не так давно вошла в дом. О жене хозяина. А в окне Джульетты вдруг загорается свет, и он поднимает голову, секунду-другую смотрит на этот свет, а потом листок выпадает из его рук. Ветер подхватывает смятую бумажку, тащит по подъездной аллее к воротам, а он, срываясь с места, бежит к особняку так быстро, как не бегал еще никогда в жизни…
…Щелчок передернутого затвора. Шаг вперед. Звон откатившейся бутылки, которую Вера случайно задела ногой. След на ковре, темный, влажный. След – отпечаток ее ноги, обутой в старую разношенную кроссовку. След, пахнущий коньяком. Вера поднимает дробовик и держит его так, чтобы жирная сволочь в конце коридора могла видеть направленный на нее ствол. Вера делает еще один шаг и говорит:
- Знаешь, я всегда хотела тебя спросить…
Свет слишком яркий. Вера прищуривается, и лицо ее искажается. Иссекается морщинками. От глаз. От губ. От носа. Вера прищуривается и думает, что это свет виноват в том, что у нее щиплет под веками. Она думает, что это от света она не может видеть четко. Вера не чувствует слез, повисших на ее ресницах. Она делает шаг, оставляя за собой очередной след, отпечаток одной ноги, которой она наступила в вытекший коньяк. И говорит:
- Мне всегда было интересно, из чего же ты сделана? Из чего должна быть сделана женщина, чтобы спокойно играть с детьми, у которых она рушит семью. Чтобы слушать их смех, улыбаться им в ответ, а потом воспользоваться болезнью их матери. Налить кипяток в ванну, зная, что их мать не заметит, потому что пьяна. Отдать ей ребенка, поцеловать его, зная, что через полчаса, а может и меньше, он превратится в распухшую красную куклу, кожа с которой будет слезать пластами.
Слова как плевки. Отрывисто. Резко. Как пощечины. И каждая – в лицо и наотмашь. Вере хочется зажмуриться от этих пощечин, от этих плевков, от собственных слов, потому что они бьют ее, прежде всего – ее саму. Вере хочется молчать, потому что эти слова режут ей губы. Но она продолжает говорить:
- И все это только ради того, чтобы лечь под их отца. Отца моих детей. Моего мужа. Ну, так из чего же ты сделана, девочка?
Вера шагает вперед. Ее следы на ковре – коньячные пятна в форме подошвы разбитой кроссовки. Вера останавливается так близко, что дуло ружья касается груди Джульетты Ойчук. Вера смотрит ей в глаза так, будто ждет ответа на свой вопрос. А потом усмехается и лицо ее, похожее на обтянутый кожей череп, облепленный короткими прядями мокрых волос, кривится словно от боли. Вера поднимает дробовик, и дуло его упирается в щеку Джульетты. И говорит:
- Иди. Поворачивайся и иди. Давай посмотрим, есть ли в тебе хоть что-то живое.
Сперва Юленька решила, что это изломанное видение, стоявшее перед ней, лишь продолжение дурного сна. Горькие воспоминания могли принять другое обличие. Но нет. Иссушенная алкоголем фигура была настоящей. Но Юленька так привыкла к отсутствию в этом доме, в доме Романа Аркадьевича этой женщины, что и не сразу признала в ней хозяйку. Без нее было светлее, спокойнее. Словно сказка о телевизионном сериале, а теперь Вера Юрьевна стояла на светло-бежевом ковре, выделяясь черным пятном на сладкой мечте. В воздухе повис тяжелый запах спирта, изливающегося из разбитой бутылки. В детской комнате визгливо и остервенело залаяла собачка.
Юленька не сразу заметила, вернее, не сразу осознала, что ей угрожает опасность. Нажми Вера на курок, и жизнь девушки оборвалась. И не дано было бы Джульетте Ойчук узнать, исполняются ли мечты на самом деле. Лишь когда холодный металл ствола коснулся ее щеки, до боли вдавливаясь к нежную кожу, Юля задрожала. Краска весеннего утра, румянец, всегда придававший девушке скромности, отхлынул. Бледными губами Юленька прошептала только
- Вера Юрьевна… Нянечка никак не могла понять, в чем ее обвиняет эта страшная женщина, вернувшаяся из тех времен, когда ЕЕ Роман был постоянно опечален, когда плакали дети, смотря как из мать со злостью мечется по дому, ища очередную бутылку. И теперь Вера вернулась, чтобы отобрать у Юленьки ее надежды. Нянечка, кажется, плачет. С ее круглой щечки скатывается крупная соленая слезинка.
Они ненавидят друг друга. Одна- за искажения бреда на дне стакана, другая- за разрушенный идеальный мир, живущий только в ее мечтах, но обе они сейчас в слезах… Говорят, что чье-то горе солонее.
- Вера! Роман Аркадьевич стоит на лестнице, его рубашка наполовину расстегнута, через плечо перекинут галстук из дорогой ткани, на одной стороне лица четко отпечатался шов диванной обивки. Залив свою усталость алкоголем, хозяин дома немногим сейчас отличался от своей жены.
- Опусти дробовик, Вера. Какой у него мягкий и в тоже время мужественный голос. С Юленькой он так никогда не разговаривал. А здесь… Роман все еще любил свою жену, даже после того, что она сделала с из младшим сыном, даже то, во что она превратилась. Мужчина медленно поднимается по ступенькам.
Откуда она здесь? Как добралась? Кто ее выпустил? Все эти вопросы пока не находят ответа. Но почему Вера целится в няню их детей, почему обвиняет в том, что не имеет никакого смысла.
- Вера, ты меня слышишь? Пожалуйста, оставь Олю, давай поговорим. Он даже не помнил, как ее зовут. Не смотря на смерть, затаившуюся совсем рядом, Юленьке горько, ее сердечко жжет обида. А ведь Роман Аркадьевич должен был спасти девушку, увести от черной тени, угрожающей им обоим. Но почему он медлит? Почему обращается к своей жене? Холодно… Длинный волосы Юленьки, не заплетенные в косы, закрывают плечи и спину, но кажется, что зимняя стужа идет откуда-то изнутри.
Лязгает входная дверь… Здесь еще кто-то… Роман же подходит к Вере совсем близко, его рука ложится на страшный, хищно ощерившийся ствол дробовика. Лай собачки смолкает, кажется, что наступившая тишина поглощает все посторонние звуки.
Мужчина - это слюна, которая течет по обросшему щетиной подбородку, это пустые глаза, это трясущиеся руки, это неразборчивое мычание. Мужчина – это сны, после которых спать становится страшно, это реальность с запахом дезинфектанта и людьми в белых халатах. Мужчина – это отец, способный заблудиться в четырех стенах и выть от ужаса. Женщина - это тяжелые руки, это громкий голос, это колючий взгляд, это запах тушеных овощей и стирального порошка, это хлесткие пощечины и крики. Женщина – это ложь, это боль, это страх. Женщина – это мать. И девочка, маленькая запуганная дурочка – это тоненькие косички, это веснушчатый носик, это острые коленки и локти. Она, эта маленькая дурочка, боится матери и не верит, что скрюченный слюнявый идиот в углу больничной палаты – ее отец. Девочка – это щеки с красными отпечатками материнских ладоней, это глухой плач в подушку, это холодный комок страха в животе и те пять или шесть шагов, что отделяли ее от сумасшедшего, а еще она – это слова ее матери, там, в больнице. Простые слова: «вот и папа». Девочка, эта маленькая забитая дурочка, которой не хватало смелости даже на крик – это Вера. А Мужчина и Женщина, Отец и Мать – это ее память. За пару секунд. В одном взмахе ресниц. То, от чего она сбежала. То, что пришло к ней вместе с рождением дочери. То, что осталось с ней навсегда после рождения сына. Ее память. А в каждом глотке джина, коньяка, водки или обычного пива – спасение. Новый побег. Эта девочка, худенькая нескладная трусиха, молча глотавшая слезы по ночам, - это Вера. А все остальное, все причины и следствия – ее память. Память маленькой девочки, которая и представить себе не могла, что однажды, став взрослой, будет стоять посреди коридора в собственном доме, держа в руках тяжелый дробовик мужа, и с трудом удерживать себя от убийства. Ни в одном кошмаре ей и привидеться не могло, как буквально за пару минут до выстрела она услышит мужа, который, - ну кто бы мог подумать? – будет защищать ту самую суку, что разрушила всю их жизнь.
Вера смаргивает слезы и смотрит на Джульетту, которую по-прежнему держит на прицеле. Она смотрит в ее круглое лицо и ни на секунду не верит застывшему на нем непониманию. Там, в больнице, зеркала рассказали Вере правду. Отражения показали ей, как все произошло на самом деле. И теперь, когда пальцы ее сжались так, что побелели костяшки, теперь, когда на стволе дробовика лежит рука ее мужа, когда в воздухе висит запах пролитого коньяка и ее собственных подобранных на помойке обносков, теперь, когда Джульетта, замершая по другую сторону ружья, плачет, не утирая слез, теперь Вера чуть сильнее вдавливает ствол дробовика в ее щеку и говорит:
- Ты действительно этого хочешь? - Она смотрит на Джульетту, но обращается только к Роману. – Хочешь поговорить? Тогда давай. Говори. Расскажи мне о том, как ты планировал жить с ней здесь, в этом доме, где она заживо сварила нашего сына.
Руки Веры начинают трястись, лицо искажается, а в голосе – дрожь задавленных рыданий. И больше всего на свете ей хочется обернуться к Роману, отшвырнуть дробовик и, забыв о девушке с длинными светлыми волосами, шагнуть ему навстречу. Ей хочется согреться в его руках, спрятаться от всего мира. Но она не может. Крики ее мертвого сына не позволяют ей. Эти крики… Вера слышит их здесь с той самой минуты, как вошла в дом. Крики отражаются от стен, лезут в уши, просачиваются в мозг, сводят с ума. Но Вера знает, как успокоить мертвого малыша. Зеркала. Отражения. Она видела. Она знает, что нужно ее сыну, чтобы он перестал кричать…
…Только оказавшись в доме, он понял, что не знает, куда идти. Никогда раньше ему не приходилось бывать внутри особняка, и он понятия не имел, где находится комната Джульетты. Правда, лестницу он нашел, взбежал на второй этаж, но все здесь казалось пустым. Полутемные коридоры. Закрытые двери. Он стоял, сжимая пистолет во вспотевшей ладони, и озирался по сторонам. Ничего. Никого. Паника сдавила грудь, а из головы не шел образ жены хозяина - сумасшедшей алкоголички, неудавшейся детоубийцы. И тут раздался оглушительный грохот, в котором он не сразу узнал звук выстрела. Выстрела из ружья. И сразу же залаяла собака, а потом кто-то закричал. Тоненько, громко, отчаянно.
Лишь секунду спустя, когда уже он бежал направо по коридору, туда, на выстрел, он понял, что кричит ребенок. Кричит, повторяя одно и то же слово, раз за разом:
- Мама! Мамочка!
За минуту до выстрела…
Черная дыра, дуло смотрело так, как будто что-то знало. Это же выражение Юленька видела в глазах цыгана – Ирининого мужа. Недаром он снился ей сегодня ночью. Пришел, жаждущий воспоминаний, желающий снова дотронуться до нее. Призрак из прошлого, хотя душа этого человека по-прежнему живет в его теле. И теперь, когда прошло столько лет, Джельетта ощущала ту же опасность, что тогда, на берегу заболоченного ручья. Все закончилось тогда совсем-совсем банально. Он поскользнулся на вросшем в мягкую почву камне… Могло бы быть смешно, если бы тот момент, что предшествовал этому, не врезался так в память, не повлиял бы так на всю жизнь Юленьки. Правильно, когда была еще жива бабка Прасковья, то любила она приговаривать, расчесывая волосы внучки, светлые, как колосья на бескрайних полях, что в день несчастливый родилась девочка, что ждет ее горе… Жалела, конечно, по своему. Только все равно, обещала несчастья, да нелюбовь. Не любила Юленька бабу Прасковью, сторонилась. На селе ее ведьмой считали, говорили, что заговоры знает, даже из большого города к бабке люди со своими бедами приезжали, все с деньгами, подарками. Тогда Юленьке это казалось красивой жизнью, не смотря на то, что красоты в финансовом достатке было мало, у всех есть свои темные углы, в которых живет зло и несчастье.
Слова Романа, не ее мужчины, не околдованного принца, а хозяина, взявшего на работу девушку из деревни, пролетали стороной, не отражаясь в сознании. Юленька была далеко, не здесь… Это был вечер, ничем не отличающийся от сотен подобных ему темных вечеров, когда низкие тучи затягивают небо, и в разрывах их иногда виден тонкий месяц, который вновь и вновь поглощается тенью. Врет фотография в рамочке, что так трепетно хранила Нинка- мать Юленьки. Не уехал отец ее на заработки. Обрываются последней датой письма в измятых конвертах. Помнишь, папа, мы встречались с тобой темным вечером. Ненавижу. Сухо, без слез. За все те страдания, за всю ту боль, что испытала мать Юленьки, засыпая в одинокой двухместной кровати одна. Все бывает так похоже, хотя разделено слоями разной жизни и разных нравов.
Никто не знает, никто не найдет той тропинки. Юленька не хочет вспоминать. Не хочет, а в Романе Аркадьевиче ей видится отец. Он тоже обманет, предаст. Только решать все нужно здесь и сейчас, другого случая не будет…
За пять секунд до выстрела.
Пять. Он так устал от этой жизни. Работа, вечные проблемы. Позвонить в клинику, чтобы узнать, как там его жена, как Вера. Она, как обычно, не захочет с ним разговаривать. Нервно смеется в трубку, потом срывается на крик. Роман не может больше слушать ужасные обвинения в свой адрес, но хочет, чтобы она хоть что-то говорила. Знать, что Вера еще жива, может быть, даже чувствовать какой-то отголосок оставшейся любви. Хотя, как можно любить женщину, чуть не убившую их ребенка? Она не помнит, что сделала это сама… А он ей почему-то не говорит, наверное, Вера все равно не услышит слова своего мужа.
Четыре. Она приходит домой усталая. Ноги в лесной грязи, платье кое-где порвано острыми сучьями, в волосах запутались листья. Юленька не объясняет ничего матери, да та и не спрашивает. После изнуряющего дня, когда нежданно нагрянула проверка в магазин, где Нина работала у прилавка, женщине все равно, что происходит вокруг нее. Ноют ссадины на коже, утром у Юленьки будут болеть руки и спина. С тех пор оборвется поток писем, которые приходили раз в два-три месяца на почту и который так ждала Нинка. В старой бане, что покосившись, простоит на заднем дворе еще ни один год, под половицами спрятан чемодан. На твердой коже обивки наклеены разноцветные марки, Юленька не будет открывать его… пока не будет.
Три. Красивая жизнь. Что это такое? Глянцевым журналам удается только передать кажущуюся беззаботность. Это хруст бумажных пакетов, в которых служанка несет на кухню еду из дорогих магазинов, это шлейф западных нравов, это то, когда можешь себе позволить почти все, что хочется. Это зависть, ревность и завуалированное стремление перегрызть друг другу глотки.
Два. Детский смех слышен даже в бедности и нищете. Только ребенок учится довольствоваться малым. Здесь, превозмогая боль, младший сын Веры и Романа Аркадьевича смог познать мир через ту маленькую возможность, которую теперь предоставила ему начатая со страданий жизнь. Он простил бы свою мать, но память скрывает ее образ. Поэтому, когда сестра просыпается, услышав голос матери, только удивленно провожает ее взглядом.
Один. Мама! Мамочка! Босые ножки звонко шлепают по полу. Аленка видит в черной тонкой тени свою мать. Чтобы там ни было, но девочка тянется к этой женщине. Узнает ли она свою дочку? Дочку, что каждый день спрашивала отца о том, когда же приедет мама. Роман не успевает даже прикоснуться к Алене, не то, чтобы остановить ее… Девочка подбегает к матери и прижимается к ней, пряча лицо в одежде… совсем также, как делала это, когда была еще совсем маленькой.
Зеро. Выстрел обрывает лай собачонки, выбежавшей из-за приоткрытой двери детской комнаты. Песик пронзительно, совсем по человечески взвизгивает и стремительно уносится прочь, чтобы спрятаться под кроватью младшего мальчика…
Зеро оказалось не смертельным, но это не противоречит ожиданиям… Роман Аркадьевич теперь рядом со своей женой. Его рука ложится на ствол дробовика, и он отбирает оружие, что пока не унесло ни единой жизни, а затем, почти не замахиваясь, бьет Веру по лицу.
Есть такие люди, которых никто не замечает. Никто не обращает на них внимания, словно они невидимки. Люди эти совершенно обычны. Как дождь в сентябре, как жара в июле, как мороз в декабре – то, к чему все привыкли. Что-то неодушевленное, что-то, что всегда рядом. Люди-невидимки. И он один из них. Пыльная картина, старый продавленный диван, окурок у подъездной двери – это он. Тот, на кого смотрят и не видят. Он это знает. Он с этим смирился. И можно сколько угодно не замечать людей-невидимок, но это не означает, что в ответ они закроют глаза. Нет, они помнят. Видят. Наблюдают. Потому что больше им ничего не осталось. Вся их жизнь в тени. И они смотрят – отовсюду. Почтальон, который каждое утро разносит газеты. Официант, подающий меню в ресторане. Молодой человек, гуляющий с собакой в парке. Девушка на автобусной остановке, которая каждый вечер едет по одному и тому же маршруту. Или охранник в доме богатых людей – один из многих. Никто. Невидимка. И так было всегда. Но теперь…
…Теперь все заканчивается. И выстрел непричем. То, что светловолосая плачущая сука осталась жива – тоже. Как и дочь, судорожно сжимавшая ее бедро. Все заканчивается пощечиной. Точкой. Тем самым действием, что замыкает круг, пробивает брешь в плотине многолетнего молчания.
Девочка отпускает мать, бежит к отцу и принимается колотить кулачками по его ногам. Она с силой зажмуривает глаза, слезы текут по ее щекам, тоненькие косички мотаются из стороны в сторону. Она кричит:
- Нет, папа, не бей маму! Не бей маму!
А Вера отступает на шаг назад. Ее глаза стекленеют, левая рука, прижатая к щеке, отодвигается. А в следующую секунду Вера бьет себя по лицу. И ее пощечина гораздо тяжелее той, которой наградил ее Роман. Визг, рвущийся с ее губ вместе с крошечными брызгами слюны, мало похож на человеческий. Она кричит:
- Хватит!
Подняв правую руку, Вера бьет себя по другой щеке еще сильнее. Она кричит:
- Перестань!
Ее глаза остаются остекленевшими, щеки краснеют от ударов, от дикого крика на лбу и шее проступают вены. Вера смотрит на мужа, но не видит его. Перед ее глазами - мычащий идиот в углу больничной палаты, которого она так и не смогла назвать отцом, и мать, всегда щедрая на пощечины.
Ладони Веры прижимаются к щекам, пальцы ритмично сгибаются, сминая кожу, как пластилин. Обломки ногтей оставляют царапины – неглубокие, но яркие на горящем от ударов лице. Вера кричит, вторя детскому голоску, звучащему в ее голове, - тому, который раньше принимала за голос сына, но теперь точно знала, кому он принадлежит. Вместе с маленькой девочкой, которой когда-то была, девочкой, которой нет нигде, кроме ее больного разума, Вера кричит:
- Нет! Нет! Нет!
А ее собственная дочь стоит, прижавшись к отцу и забыв обо всех обидах. Стоит и смотрит на мать огромными полными слез глазами. Ее бьет мелкая дрожь, пальчиками она крепко держится за дорогую ткань отцовских брюк, а по штанишкам ее пижамы расплывается мокрое пятно. Она шепчет:
- Мама…
Но голос ее, совсем слабенький, тонет в криках Веры, а еще через мгновение все поглощает грохот нового выстрела…
…Оглушительно, вот как это было. Во всех смыслах. Человек-невидимка, всю жизнь проживший в тени, вышел на свет, и его заметили. Заметили, когда он выстрелил в другого человека. Богатого человека, которого любила девушка, снившаяся ему ночами. С самого детства. С тех пор, как он впервые пошел в школу и увидел ее там среди других детей. Он стоял в толпе и смотрел на нее, видел ее в просветах между чужими телами и не мог наглядеться. Не смог и потом, много лет спустя, когда уже понял, что он всегда будет где-то, куда она никогда не посмотрит. Куда никто никогда не посмотрит. Он смирился. Он принял. А вот теперь он вышел на свет, в котором была она – Джульетта Ойчук и его хозяин, держащий в руке дробовик в опасной близости от ее лица. И человек-невидимка не думал, он просто поднял руку и выстрелил…
…Романа отбросило на дверной косяк, алое пятно ширилось на его рубашке. В детской снова залаяла собачка, но тут же сбилась на протяжный вой. С глухим стуком дробовик упал на пол. Черной тенью на светлом ковре, разделительной чертой, негласным барьером, – точно между Верой и Джульеттой.
Кровь расползается по рубашке, как странный, прекрасный цветок, распускающийся на рассвете. Юленька не верит, или просто не хочет верить, что тот, кто был ее любовью, медленно сползает на пол, оставляя на косяке двери алый след. Все, что ей осталось – это оплакивать свое несбывшееся счастье. Для девушки не остается никого, кроме этого обмякшего тела, жизнь в котором оборвал один лишь нежданный выстрел. Она не видит ни дробовик, упавший, словно знак свыше, посередине между будущим и прошлым, ни охранника, который мог быть в ее жизни больше чем обычное «здравствуйте», дежурно и обычно брошенное на проходной. Даже Вера Юрьевна в один момент стала никем. Просто черный силуэт. Рядом. Лишь плач ребенка отвлекает, раздражает, назойливо ударяя по сердцу.
И Юленька, сорвавшись с места ангелом обманутых надежд, подбегает к мужчине. Он мертв, нет, он жив. Хрипло дышит, захлебываясь своей собственной кровью. Не замечая, как она пачкает ее кремовую рубашку ярко-красными разводами, Юля прижимает к себе Романа, невольно заставляя смерть приближаться чуть ближе. У няни крепкие руки. Они знали и тепло желтых колосьев и тяжелую работу. Мужчина пытается оттолкнуть ее от себя, но изнуренное сигаретным ядом сердце сжимается в судороге, движения скованы и слишком слабы.
Крупные, как капли осеннего холодного дождя слезы капают на красное пятно, сожравшее белизну рубашки Романа. Юленька шепчет ему какие-то слова, но их не разобрать. Слишком тихо.
И вспоминается совсем другой вечер или, быть может, ранее утро. Матери дома не было. Причин на самом деле много, гораздо больше, чем необходимо. Он приехал, папа, папочка. Долго же пришлось его ждать. Нинка всем говорила, что ее муж уехал на заработки. Обычные отговорки, какие произносятся многими покинутыми женами. Перед соседями стыдно. А ведь у них семья немногим лучше. У Клавы мужик что надо, работящий, добрый…., когда трезвый, у остальных – да все в принципе похоже. В России деревни вымирают. Все это от безысходности больше, чем от праздного желания.
Образ отца за эти годы померк, выцвел, как старая пожелтевшая фотография. И эти глупые слова. Ты выросла, дочка. Конечно, а как же иначе, ведь прошло столько лет. Из подпола достали банку с огурцами. Крепкими, хрустящими, с плавающими в рассоле листиками смородины и кусочками хрена. Звенит стекло бутылки. Юленька ненавидит этот звук, он напоминает о кажущейся беззаботности матери, прячущей свое горе в смехе.
А еще Юленька ненавидит отца. За то, что он бросил свою семью, за то, что от него пахнет чьими-то дорогими духами… этот запах потом встретит ее в Красивой жизни, в Новой жизни, из которой не захочется уходить. А папочка в свою очередь любит дочку, только вот его родственные чувства спят крепким сном. Юле ничего не стоит позвать его за собой на задний двор. Топор тяжел, но Джульетта всегда была сильной девочкой, развитой не по годам…
Потом все возвращается на цифру четыре, прозвучавшую в воображении перед выстрелом. Никто никогда не узнает…
Дверь детской приоткрыта, а в проеме стоит сын Веры. Тот самый мальчик, которого она когда-то окунула в кипяток и о смерти которого думала, знала. Глазенки распахнуты, ребенок смотрит на женщину, казавшуюся ему чужой, потом переводит испуганный взгляд на отца, умирающего на руках нянечки в луже остывающей сворачивающейся крови. Кажется, что мальчик закутан в светлую ткань, но на самом деле это эластичные бинты, которые хоть немного препятствуют тянущей боли от ожогов. Но мгновение длится недолго. Старшая сестренка, напуганная гораздо больше, чем он сам, бежит, шлепая по полу босыми ножками, в спасительный полумрак детской комнаты. Там только сказки кажутся страшными, а ведь всего того, что происходит сейчас, не будет видно… А раз не видно, значит, этого нет. Утром их как всегда разбудит добрая няня, отец будет занят, но все же у него найдется несколько добрых слов.
А пока что надо спрятаться под одеялом, надо зажмуриться, прижаться к друг другу и постараться не вслушиваться в истошный собачий лай. За закрытой дверью…
…Белые стены. Белый пол. Белый свет. Мерное гудение ламп. И никаких насекомых. Все мотыльки на улице, в ночной тишине, в желтой мути фонарного света. А здесь – зеркала кругом. И вода журчит, набираясь в ванну. Огромную белую ванну, приподнятую над полом на две ступени. Над водой поднимается пар, туманит зеркальные глади. И жарко, и нечем дышать – здесь, за закрытой дверью…
…Она слепнет. От пара. От слез. От алкогольного забытья. Она сидит на полу, прижавшись спиной к двери. Сжимает в руках бутылку романова виски. Дышит прерывисто. Смотрит в пол. Клянется не думать. Но мысли приходят сами. И она подносит бутылку ко рту, делает глоток. Она пьет виски, как воду. А потом ставит бутылку на пол и стирает слезы с лица. Размазывает тушь по щекам, по пальцам. Слушает журчание воды в ванне, смотрит в запотевшие зеркала и видит то, чего нет. То, что никогда не должно было произойти. Не с ней. И не с ним. Потому что он – это спасение. Он – ее муж. Роман. Не мечта об отце, но защита от него. От призрака в углу белой палаты. И от ее матери - женщины с тяжелыми руками. Она сбежала к Роману, спряталась в нем – от мира, от боли, от себя. Перышко в крыле – была такой, думала, что была. Верила. Когда-то. А теперь…
…Теперь она уже не плачет. Она смеется. Отрывисто, хрипло, невесело. Смеется, как кричит, но – тихо. Тело ее подрагивает от этого смеха, лицо искажается, глаза пустеют и рот открывается так широко, что ей больно. Но она все равно смеется, сидя в облаках пара и слушая журчащую воду. Она не знает, как мало времени осталось. Она не знает, что и часа не пройдет, как ее сын умрет. Прямо здесь. Среди этой сверкающей белизны – на ее руках. Мать…
…так просто. До смешного. До страшного. И осознается внезапно, в одно мгновение. Вдох, взмах ресниц, и вот оно – все. От начала и до конца – вспышкой. Прошлое – жуткий сон в старческих морщинах, в смятой больничной пижаме, в тяжелых руках, в криках и обвинениях, в мелочной бытовой тирании. Прошлое – это сон. И Роман – тоже сон. Не защитил. Не спас. Не уберег. Она понимает, что стала такой, как ее мать. А до того – ее отец. Сон развеялся. Разочарованием. Страхом. Тоской и отчаянием. Роман…
Она смеется и смех ее – это крик, потому что впереди только пустота. А ведь он обещал защищать, помогать, оберегать. Тогда обещал. Давно. Солгал или не смог? Да важно ли теперь? И она смеется. Она кричит. Беззвучно. Потому что решение принято. В злости, в обиде, в страхе – оно принято. Доверие за доверие, обман за обман и боль за боль.
Она делает еще один глоток, встает и выключает воду. Скоро вернется Роман и она приведет его сюда. И тут все кончится. Так, как и должно быть. Боль за боль…
...Так странно вспоминать это сейчас. В это мгновение, когда взгляд Веры, больной и безумный, скрещивается с взглядом ее сына - живого. Так странно смотреть в его глаза, широко раскрытые, испуганные, влажные, и чувствовать, как время замирает. Между вдохом и выдохом тишина глубиной в бесконечность. И в тишине этой – то, что прятали в себе больничные зеркала, то, о чем молчала ее память. Ошибка. Забывчивость пьяной женщины, увидевшей сына на руках у ненавистной соперницы. Матери, поддавшейся порыву забрать дитя от той, что была врагом. И единственный крючок в памяти – ванная. А сейчас мы будем купаться… Крик – тогда и теперь. Детский и женский – одновременно. Его крик. Ее крик. И этой женщины, светловолосой сучки, из-за которой Роман предал ее, оставил медленно гнить в себе самой. Так странно. Так больно. Невыносимо…
…Слышать ее крик – вот что по-настоящему невыносимо. Он делает шаг назад и за его спиной кричит ребенок. Тот самый мальчик, которого эта женщина пыталась сварить заживо несколько лет назад. Пистолет выпадает из его руки, звякает, задевая брошенную на полу полупустую бутылку. Он зажимает уши, прячась от этого крика, и забывает обо всем. Он - такой же, как все, не храбрец, не герой. Просто очередной человек-невидимка, которого отчаяние и страх на миг вывели на свет. Но этот миг закончился. И теперь он не хочет смотреть на Джульетту, не хочет смотреть на хозяина и его дочь. Он хочет только убежать, снова спрятаться в привычной тени. Вернуться назад – в никуда, где самое место для него и таких, как он. Людей-невидимок. Он закрывает глаза, его руки прижаты к ушам, лицо – маска испуганного ребенка. Он делает шаг назад, наступает на откатившуюся бутылку, падает и грохот падения кажется ему оглушительным. Как гром. Как выстрел. Третий и, быть может, последний…
Тишина оглушает. Душит. Давит. Тишина – как занавес. Как могильная плита – ложится неотвратимо. Эхо выстрела затихает меж стен. Исчезает, как звук шагов маленьких босых ножек. Ее колени подкашиваются и девочка опускается на пол мягко, как тряпичная кукла. Глаза девочки закатываются, гримаска боли сглаживается с лица. Дробовик, который она подняла мгновение назад, по-прежнему крепко зажат в ее пальчиках. Потом, много позже, когда она придет в сознание, девочка вспомнит, что хотела защитить братика. От плохого дяди, который ранил ее отца, а потом слишком близко подошел к Мишутке. Испугал его. Девочка вспомнит только это. А тому, что ей расскажут впоследствии, она просто не поверит. Спрячется от памяти так же, как это делала ее мать. Вера. Женщина, рванувшаяся навстречу сыну точно в тот момент, когда ее дочь нажала на курок. Женщина в луже крови на полу, умершая, зажимая ладонями дыру в животе. Маленькая, невероятно худая, в мокрых лохмотьях на голое тело, - Вера. Мертвая и, наконец, обретшая свой самый крепкий сон.
Вы здесь » Лабиринт иллюзий » Кровавые кости » Красивая жизнь
© "Лабиринт Иллюзий" (horrorshow.rolka.su), 2010 г.
Концепция © Виверн, дизайн © Эффутуо.
![[Fantasy World]](http://s40.radikal.ru/i087/0912/84/11216bade019.gif "[Fantasy World] - сайт и форум о фэнтези. Мы ждем вас!"){kind=small}
