С отчётливой обречённой злостью понимая, что на этот раз выбраться из цепких лап и скрюченных жадных рук, смертоносных в своей ласке, духов будет непросто, фатально непросто, Датура собрал последние силы, драгоценные, припасённые для иного, чтобы  приготовиться к решающему сопротивлению. Духи обманывались, он ничего не мог им дать из того, что они жаждали.  И тщетно взывали к нему. Прекрасные, чувственные, нежные.
Теперь свет и тьма сменялись медленно и плавно, перетекая друг в друга, как содержимое соединенных алхимических реторт. Ощущения крошились, рассыпались. Пустел верхний сосуд песочных часов, но чья-то рука переворачивала его. И эта рука, пронзая тело холодом, сжимала талию, не давая коснуться земли а, напротив, отрывая от неё, выдирая из когтей духов. Чёрные пряди волос слабо колыхались, смешиваясь с белёсым и призрачно сияющим отсветом разочарованных духов.
Сфокусировав взгляд, стремительно мутнеющий и тускнеющий, начавший покрываться мертвенной плёнкой, Датура впился мгновенно вспыхнувшими пурпурными искрами глазами в склонённое над ним лицо, могущее соперничать в своей белизне и бесстрастностью с ледяным мрамором. Тёмные пряди, призрачно отсвечивая лиловым, веером рассыпались между его костлявых странных пальцев, кинжально острых, падая тонким шёлком на лицо.
Тонкие руки Датуры извитые синими венами, которые странным рисунком проявились теперь чётче под сероватой гладкой кожей, взметнулись и совершенно естественным мягким жестом легли на плечи мужчины, цепляясь заострёнными ногтями за ткань одежды. Он потянулся вверх почти невесомо всё же провисая телом в сильных руках, не отрывая испытующего и лихорадочно горящего  взгляда от его непроницаемых морозных глаз. Всё его существо уже включилось в ядовитую игру, обволакивая лепестками терпкого дразнящего аромата, тонкого и неуловимо чувственного, как трепещущий бутон в засуху, заслышавший проблески грозы на горизонте пустыни. Губы чуть дрогнули, обнажая ровный ряд острых зубов, робкой улыбкой. Датура умел играть, о.. как он умел играть… Но сейчас ему едва хватало терпения, чтобы не вцепиться мёртвой хваткой в это тело, бесстыдно вливаясь в его твердь. И что-то мешало. Мёртвая непрошибаемая равнодушная отстранённость. Лишь по чутко уловленному глазами трепету ресниц, можно было понять ничтожную долю интереса, нет, скорее любопытства. Но и этого для начала был достаточно. Немного шероховатый, как потрескавшаяся патина, тихий голос, густой и сиропно сладкий:
- Благодарю. Вы меня, можно сказать, спасли и я Вам обязан. – он не спешил опускать рук и пальцы, хаотично блуждая по плечам, перебирали складки одежды, силясь уловить хоть частицу более явного отклика в этом теле.  – Теперь я Ваш должник. Но, увы, мне нечем Вас отблагодарить…

За все тринадцать лет своей потусторонней нежизни Датура перестал чему либо удивляться совершенно, он даже и не был уверен, что прошло именно тринадцать лет, может быть, больше. На определённом этапе, когда человеческий организм оставил только внешнюю оболочку и внутреннее строение человеческим, полностью изменив химический состав всех тканей и жидкостей в теле, он перестал следить за временем, да и неблагодарное это было занятие. Время текло толчками, иногда быстрее, иногда медленнее, тягуче, иногда он открывал глаза и видел над собой колкие звёзды, а когда закрывал, был свет.
Не прикасайся, иначе лишу рук
Слова вонзались в мозг подобно острым ледяным иглам, тонким, неотвратимым, взгляд синих бесстрастных глаз вбивал их дальше, в самую глубину сознания, но в этом особой необходимости не было. Датура весьма понятлив и он уловил нотки явного раздражения в голосе, казалось, лишённом всякого выражения, но вползающим в уши ледяной змеёй. Боли он тоже давно не чувствовал, это необходимое, что было важно для выживания тела человеческого, теперь атрофировалось, отдаваясь лишь слабыми отголосками, но то, как хладный спаситель сжал своими когтями хрупкое запястье, заставило это вспомнить. Да, более, чем понятно. Рук лишаться Датура не хотел, но касаться напрямую ему уже было не обязательно, робкий и шаткий контакт состоялся, связывая их невидимыми прочными нитями, как засахаренная тёмная паутина.
Не отрывая мерцающего зовущего взгляда, в котором разгоралось само адово пламя, рассыпаясь пурпурными и фиолетовыми осколками, Датура нехотя отпустил плечи мужчины, чуть откинув голову, чтобы пряди смолянистых локонов, упали с узкого лица. Он не стал отвечать сейчас, нужно было обдумать, прежде, чем что-то говорить, иначе этот загадочный белоликий бросит его тут. Но не духов боялся Датура, крутящихся под ногами бездомными побитыми псами,  жаждущими вонзить свои зубы, нет, он боялся потерять контакт с тем, кто его нёс сейчас на руках. Тот, видимо, что-то почувствовал, и старался не прижимать к груди свою ядовитую ношу, но Датура тянулся, неощутимо и неотвратимо, каждым своим ароматным волоском с головы, который, как бы случайно, прилипал к бледной коже у шеи, над самым воротом, когда обессиленная темноволосая голова невольно прислонилась к плечу.
Даже сам воздух вокруг, впитав в себя флюиды порока и возбуждённого голода, изменился, он сладко грел, как тёплое топлёное молоко с мёдом, обволакивал ледяную кожу, вылизывая её дуновением ветерка, щедро сдобренным ароматом дурмана и чёрного ириса. А когда мужчина приоткрывал рот, чтобы выдохнуть, отравленный воздух невидимыми струями вползал через губы, лаская язык, как пальцы умелого любовника, оставляя на нём лёгкий сладостно горчащий привкус водяной лилии, почти незаметный.  У существа обычного и менее сильного, это вызвало бы непреодолимое желание соединить свои губы с губами Датуры, пить их, как целебный пьянящий источник.
Оказавшись сидящим на сгустке плотного тумана, который обнимал спину и бока не хуже роскошного собольего меха на троне короля, Датура огляделся, он немного пришёл в себя и его кожа засияла бледным перламутрово-пепельным сиянием, обманчивым и притягательным в распахнутых полах жакета, обнажающих сухой подтянутый пресс и безупречно гладкую грудь, увешанную сияющей связкой серебра. Покончив с осмотром окрестностей, Датура вновь посмотрел на стоящего теперь мужчину, спина которого опиралась о дерево, которое легко дрожало, раскинув кряжистые тёмные ветви, и источало такую агрессию, что всё существо Датуры внутри завибрировало в протестующей судороге опасности. Будучи сам носителем растительного ядовитого духа, он слишком хорошо знал, что может произойти. Сейчас они появятся, оба… 
Встрепенувшись, он вскочил на ноги, разметав по плечам мшистую тьму волос, закрыв часть лица, приподнялся, протягивая изящную кисть с раскрытой к верху ладонью в сторону мужчины, рука подрагивала и звала, шелестящий искренний страх в голосе:
- Отойдите от дерева… скорее, идите ко мне. Они меня не тронут.

Он всё же отошёл от дерева. Датура стоял, как вросший, его ноги слегка подрагивали, а губы кривились, будто он сейчас расплачется, и глубокий удовлетворённый вздох, когда его подбородка коснулись пальцы-лезвия. И немного затравленный взгляд сияющих сизым глаз в ответ.
Почему же они не тронут тебя? И что ты делаешь в моих владениях?
- Вы не знаете, о ком я. – снова взгляд за плечо мужчины, полный осознаваемой опасности – В Ваших владениях? – взгляд вернулся, ударяясь о непроницаемую замёрзшую гладь синих глаз – Я просто шёл. Откуда мне было знать, что это Ваши владения… Вы так не любите чужаков? – голос был напряжённым и немного приглушённым, он словно боялся, что их услышат, а их уже слышат.
Он увидел их, они возникли из марева, просочившись из ствола дерева и  сидели на нижней ветке, свесив ноги и держась руками за ствол. Датура почувствовал их запах: странный пьянящий букет из малинового сока, перезрелых яблок, крови, дождя и морских водорослей. За экзотическим ароматом, исходившим от этих существ, чувствовался другой запах – запах смерти и разложения, сухой и прогорклый запах с бледно коричневой кромкой, как мокнущие бинты на теле прокажённого. Они были красивы нервной угнетающей красотой, вычурной и кичливой, одеты в нечто, напоминающее кольчугу, которая искрилась отблесками лунного света. Тёмные губы, пышные волосы кипельно белоснежные с голубоватым отливом, а их глаза – серебристые жемчужины, как будто подернутые перламутровой пленкой и без зрачков, как глаза мёртвых рыбин.
Гортань судорожно дёрнулась, когда её коснулось ледяное лезвие, но это был не страх, порождённый смертоносным остриём, взгляд то и дело метался от лица мужчины к дереву и обратно. И как спасение, вторая рука его легла на талию, закружив в вихре танца, странного и нелепо прекрасного, в водовороте снежной пурги, это на какое то время скрыло их от жадных глаз двух духов.
За себя он не боялся. Пока еще не боялся. Эти двое давно мертвы, как  он сам, если они вообще жили, за пределами этого мира, что вызывало сомнения. Беспощадные и хищные, не гнушающиеся ни одной формой энергии, но питались преимущественно гордыней и гневом, для этого телесный контакт не нужен. Они набрасывались без предупреждений на любую встретившуюся сущность, иногда позволяли себе с ней поиграться, но участь всегда была решена. И их почти невозможно убить.
Серебро и глубокий бархатный пурпур, звонкие белоснежно-седые искры крошащихся льдинок и фиолетово-чёрный лепесток яда… странный фатальный танец расцветил на губах Датуры змеящуюся сладострастную зыбь улыбки. Он не боялся холода, исходящего от безумного беспечного танцора, он его впитывал в себя жадно, жарко, бездушно, оплавляя самый краешек ледяного панциря, сковывающий это сильное тело.   Непринужденно, с неподражаемой грацией — человеку уже недоступной, её можно встретить только в невинном царстве диких зверей и в порочном царстве призрачных духов, вскинул руки, положив узкие запястья на плечи. Разве не так принято в парном танце?...  Тонкие бледные пальцы в невесомом касании погладили мраморную гладь шеи, снова вернулись на плечи. Когтистая рука мужчины коснулась затылка, утопая в струящемся пропитанном ядом шёлке тёмных прядей, волосы обвились вокруг руки, лаская и скользя меж пальцев, выгнув шею вперёд, Датура прикрыл глаза, плавно и грациозно следуя ведущим движениям, он почти упустил из вида опасность, скрытую пеленой тончайшей ледяной пудры, оседающий кристальными снежинками на коже.
Мы были знакомы, я знаю это
Слова далёким эхом прозвучали в голове, странной неприятной тяжестью сдавив виски, разрушая хрупкую иллюзию слияния в танце. Судорожно выдохнув морозный воздух, Датура открыл глаза, но увидел перед собой завесу чарующего рисунка переплетённых серебряных и тёмно-фиолетовых прядей. Совершенно естественно приникнув к сильному холодному телу всем гибким станом, наклонившись к самому его уху, шепнул расплавленным пурпурным бархатом голосом, оставляя на мочке уха капли росы от дыхания:
- Может быть… С недавних пор моя память меня подводит. Расскажите...
Цепкие, следящие за каждым их движением даже сквозь сияющее ледяное облако две пары незрячих глаз, не отпускали.  Один из духов  ядовитыми спорами впрыскивал свои мысли в голову Датуры. Его мысли были как отзвуки эха, как безжизненные и пустынные комнаты, где бегают крысы по обрывкам газет, они были легки, трепетны, и холодны, как надгробные камни в серебряном свете луны; и ненасытны, как хищные звери, рвущие зубами добычу.
Как жаль, что ты так и не умер

Отредактировано Датура (2010-07-11 02:16:28)

Всё время, пока они танцевали, плавно, фатально, почти не касаясь ногами поверхности, окружённые мельчайшей ледяной взвесью, будто разбившаяся гигантская волна о подножие гранитного утёса вмиг застыла, разлетаясь мириадами микроскопичных солёных искрящихся ультрамарином кристаллов, отдаваясь вихрю нахлынувших ощущений, слушая непонятный рассказ о каких-то неведомых образах, Датура невидимыми нитями вползал под кожу этого существа, покрывая трещинками его ледяной панцирь, оплавляя и подтапливая его своим эфемерным невидимым сладким ядом. Теперь уже в дымке снежинок, хрустящих под ногами и не тающих на тёмных ресницах, появляется как будто легчайшая тонко шёлковая цветочная пыльца с горчащим ароматом пурпурных до черна лепестков. Она оседает на волосах, ласкает нежнейшей вуалью это отстранённое синеглазое лицо, проникает в его организм с каждым вдохом.
И вот, когда огромное, монстром хищно дышащее дерево со свинцово тяжёлой тёмной листвой почти скрылось из вида, до сознания Датуры донёсся еле слышный шёпот.
- Ну, здравствуй, дурман – бесцветный ласковый голос, как катящиеся по дюнам песчинки.  Один из духов растянул губы в улыбке, наклонил по птичьи голову вбок, вперив туманные рыбьи глаза в высокую худую фигуру, почти сливающуюся одним целым, пусть ив призрачном зачарованном и иллюзорном танце со среброволосым хозяином этих мест. В этой улыбке не было ни намёка на естественность – давно позабытый спазм мускулов, воспоминание об улыбке. Но Датура выдержал взгляд его безжизненных серебристых глаз, сверля в ответ фиолетовой отталкивающей тяжестью над плечом своего партнёра по безумному призрачному вальсу, который не слышал их слов,  настроенных только на волну аналогичной сущности, как и они сами, едкие споры мыслей хищников и падальщиков, проникали только в голову Датуры.  Их кожа вдруг показалась ему очень хрупкой. Впечатление было такое, что, если ветер подует, он просто сорвет ее с тонких и ломких костей. Значит, они были голодны и хотели отобрать лакомый кусок в виде того, кто сейчас не замечал их, а если бы заметил, не захотел бы поверить в их коварство и могущество.
-  … Досадно, но дух дурмана мы убить не можем. Жаль, жаль… в тебе нет ничего, что бы мы могли съесть. Даже твоя похоть ущербна, это на гурмана – дух  капризно скривил губы – А вот этого надменного оборотня мы намерены забрать, но для этого ты должен убраться.
Как звон далёкого кладбищенского колокола до почти парализованного сознания Датуры донёсся голос того, чьи плечи он сжимал побледневшими пальцами, падая в омут беспамятства, что значительно ослабило его инфернальное обольстительное притяжение
Мое предупреждение еще в силе, Датура. Ведь так твое имя?
Жёсткие костяные пальцы стиснули хрупкие запястья, оставляя на коже раны, опаляя мгновенной фантомной болью, слишком ещё живым воспоминанием о ней, пространным гулким эхом в голове разносится преисполненный ехидного злорадства скрипучий смех, неслышимый никому другому, будь он хоть трижды могущественным и сильным. Датура даже не придал значения тому, откуда может быть известно его имя, он только смотрел на него в немой обречённой беспомощности, задыхаясь от досады, и, когда тот отошёл на шаг и он остался стоять на подгибающихся ногах один, до его меркнущего слуха донеслось
Ты останешься в моем театре
Слова слетели с чувственных губ, которых несколько мгновений назад так хотелось коснуться своими, выпить их ледяное тепло… и они кривились сейчас в брезгливой улыбке, перекошенные снисходительным презрением… Так совпало, что после этих слов невидимая рука стиснула горло Датуры, заставив рухнуть на колени перед застывшим льдистой маской лицом оборотня.
– Убить не можем, но можем сделать калекой и уродом, на тебя не посмотрит ни один червь из самых нижних кругов и ты сам сдохнешь от голода.

- Я останусь в твоём театре, только не уходи, только возьми меня за руку своими режущими ледяными пальцами....- сбивчивый приглушённый монолог, слова слетают с побледневших губ, как уже мёртвые листья с гибнущего дерева. Монолог, потому что оборотень не слышал его слов, слишком слабы они были, не громче того звука, с каким палые листья черенками отрываются от веток.
Я нужен тебе, мне всё равно, зачем, хоть паяцем в твоём театре. Экспонатом: «человек-цветок, не троньте его и он умрёт». Я буду умирать на показ и ловить твои движения рядом. До тех пор, пока однажды ты не перестанешь бороться с собой, тогда я возьму тебя, я стану частью той силы, которая делает тебя таким могущественным, я отберу часть её у тебя, чтобы выжить. Я бы мог уйти в поисках более лёгкого донора, но у меня слишком мало сил, а ты слишком хорош. Тем, что недоступен. Тем слаще и головкружительнее будет моё пиршество. И ты слишком силён, тоболй можно подпитываться сколько угодно долго, не опускась до поитсков более мелкой и сомнительной добычи.
Теперь монолог и впрямь стал таковым, звуча лишь в позваниваюшей от странной и страшной пустоты голове Датуры. Так бывает перед грозой, когда над кладбищем носятся и недвижно неожиданно застывают огни святого Эльма, ппотрескивая и искря потоками электричества. А если подойти к ним близко, их неощутимый слухом, даже самым чувствительным, низкочастотный гул может дробить кости, если оставаться с ними рядом слишком долго. Сейчас так же изматывающе ныли кости Датуры, когда он, всё ещё стоя на коленях и всё ещё слыша мерзкий издевательский смех духов-стервятников, мелко сотрясаясь от отвращения и парализующего страха, замешанного на злости, нашёл в себе силы поднять голову, он увидел превращение оборотня в свой истинный облик.
Раздавленный воздействием духов, Датура мало запомнил последние мгновения, когда сильные руки оборотня несколькими движениями в густеющем воздухе создали вокруг него непроницаемый для внешнего магического проникновения своеобразный кокон. Он был невидим, но не позволял двигаться за его пределы, обжигая адовым костенеющим холодом. Слишком холодно, слишком...хотя паучье вползающий в сознание отравленный шёпот призраков стал почти неслышимым, страх только усилился. Страх потерять ещё не обретённое, но такоое заманчивое. Датура поднялся на ноги, пошатываясь и тщетно протягивая руки в сторону слабого свечения преграды. 
Не взирая на то, как его бледные пальцы утонули в сиянии барьера, застывая в нём, как в жидком стекле, как сначала синеющие пальцы, затем запястья стали покрываться тончайшим ажурным и кружевным снежным инеем,  и он сам, как диковинный мотылёк, обречённый погибнуть, замер, не смея трепыхаться в колдовской прочнейшее паутине, беспомощно смотрел. В широко распахнутых глазах Датуры с тёмным фиолетовым и рваным по краям зрачком, расплывающимся пульсирующим цветком, отражался зверь с серебряно-стальной шкурой, с головой тигра, окружённой гривой из шипящих змей, мерно покачивающий огромным скорпионьим жалом на кончике хвоста над ней, направляющегося на верную смерть.   
Сначала две лярвы неотрывно наблюдали за приближением к ним оборотня, их хищные рты ощерились желтоватыми иглоподобными клыками, потом они рассмеялись и от их безвучного смеха заколебалась листва дерева, на котором они сидели в серебряной своей чешуеподобной одежде. Они уже питались им с того момента, как гнев рассерженного хозяина этих мест нашёл их местоположение и был направлен на них, каждый всплеск эмоции, рождённый злостью или яростью, делал их сильнее многократно. Если он попробует напасть, он обречён.
Датура почувствовал, как по его узкому посеревшему лицу медленно ползут холодные мироточивые капли слёз. Как они благоухали... весь концентрат цветущего дурмана ясной лунной полночью порочно сладостно и тонко... пара тяжёлых капель ударились о мёртвую пыль под ногами. Мгновение спустя картина неумоливо изменилась. Перед тем, как потерять сознание, Датура увидел, что у ствола дерева из самой земли столбиком ядовитого синеватого пара выросла фигура с изящным утомлённым лицом, чувственным изгибом пепельно розовых капризных губ в обрамлении пышного золота волос. Дурман, покинув тело своего обретённого хозяина, обратил свой бесстрастный приговаривающий взгляд на призраков, парализуя их взглядом чёрных бездонных зрачков темнее самой смерти. Тряпичные клочки истлевающей плоти струпьями стали скатываться с их белёсых призрачных тел, когда как тело Датуры, на время лишённое духа, скукожилось пустой оболочкой плоти с руками, покрытыми по локоть инеем и мёртвыми пустыми глазами, взирающими на происходящее из под вороха спутанных чёрно-фиолетовых прядей волос.

Отредактировано Датура (2010-09-09 14:54:06)