…Молчаливая длиннолапая тень почти бесшумно скользнула в переулок; тощая, страшная, она пришлась бы кстати разве что у стремени всадника на бледном коне, и, буде хоть кто-нибудь из угрюмых обитателей Злонамерения встретился ей на улицах в сей поздний час, то вряд ли бы прошел мимо с недрогнувшим сердцем, если не от страха, то наверняка от отвращения. Больше похожая на собаку без шерсти, тварь уверенно шла, великолепно ориентируясь во мраке и сверкая глазами, светящимися в темноте как у кошки, тощий хребет выпирал из спины сквозь лилово-розоватую складчатую кожу, жилистые когтистые лапы, измазанные в грязи, шуршали по брусчатке и, наверное, мало кому бросилась бы в глаза некая странность – она так старательно обходила лужи и грязь, словно боялась измазаться еще сильней.
Тем не менее тварь не была хищной. Тварь была обычным паразитом, выращенным из зародыша борзого щенка. Хищником был тот, кого она вела вслед за собой в узкий лаз переулка, простой человек, бродяга в подпоясанной веревкой старой монашеской рясе, с посохом, чье древко сжимали тонкие пальцы писаря и музыканта: Итре снова нацепил маску и, изображая смирение, отправился просить милостыню в пятый круг Лабиринта. Подайте голодному нищему, подайте во имя милосердия, о котором вы и слыхом не слыхивали, подайте его голодной твари, что неслышно для всех прочих скулит в уши голосом брошенного в мороз младенца, подайте… или он возьмет сам. Конечно, ловцу душ нравится сегодняшняя игра, когда простая охота, поиск падали, приобрела пикантный вкус, жертв вместо одной стало две, и безглазый шакал ликуя, ожидал пира.

- Мама!  Мамочка!.. – Крик звучит в ушах, во всех сторон, отдается эхом и как будто бьется между узких уродливых стен, бьется, как сердечко ее умершего сына. – Мамочка, где ты?
Ее зовут Роза, она рыжеволоса и бела как молоко. Она дочь и помощница булочника, ее мужа кто-то убил и сожрал в прошлом ноябре, а она, в свете утра стоя над его телом с раскинутыми руками, развороченными внутренностями и невидящим взглядом, устремленным в небо, сумела не проронить ни слезинки. Ее трехлетнего сына унесла лихорадка, он сгорел за три дня, и его похоронили вместе со всеми погибшими в ту зиму и могильщики долго не могли отогнать от ямы странную растрепанную женщину с рыжими волосами, которая искала своего ребенка.
- Он не умер, он спит, спит!.. Сыночек… это неправда, ты ведь так смотрел на меня, когда они несли тебя! Сыночек, тебе, наверное, страшно в могиле, там темно, там холодно…
Дочь булочника слегка безумна, но ей вслед не плюют и не кидают грязью. Она безумна совсем немного, всего лишь тем, что до сих пор украдкой ищет своего сына и ждет мужа домой. Простим ей это.
- Мамочка, где ты?
Детский плач разрывает грудь, больно дышать и страшно погружаться все глубже в сеть этих кривых темных улиц, еще страшней бредовое видение – маленький мальчик со сгнившим лицом, с бледными руками, что плачет где-то и зовет ее, но инстинкт животного, потерявшей детеныша самки, не оставляет ей выбора. Это так просто – играть на слабостях. Это так легко – случайно услышав шаги как клубок ядовитых змей распутать воспоминания. Надвинув капюшон рясы так, чтобы скрыть глаза, Итре шел следом за своей собакой, неслышимым зовом указывая торопящейся за ним глупой Розе дорогу. Он знал, что кто-то увязался за этой женщиной, и он ждал до последнего, чтобы разыграть свою партию.
Кто? Ах, ну хотя бы этот пьяный прохожий, случайно попавшийся слепому ловцу душ. Ему, как и Итре, нет дела до красоты женщины, спросившей, не видел ли он здесь ребенка. Ему нет дела ни до нее, ни до ее ребенка, он обижен и зол. И еще у него есть нож и издевающийся над ним голос в голове.
- Она шутит над тобой, пьяное дерьмо. Ты ничего не стоишь, тряпка, над тобой смеются даже бабы.
Какие они смешные, эти смертные. С каким циничным сарказмом Итре вытворяет с ними все, что ему вздумается, а, между тем, ловец душ не строит никаких интриг, он просто хочет жрать. Хлеба и зрелищ… хотя ладно, со зрелищами в силу физической его ущербности не срослось, но маленький театр он устроил и тем доволен.
Вот финальный акт, трагическая развязка. Сочится и полыхает гневом  невольный свидетель, а глупая безумная Роза лежит в грязи, зажимая раны холодеющими руками и даже не пытается увернуться от ударов ногами, которыми потчует ее этот пьяница. Она думает о своем сыне, и о том, что ей очень больно, а неторопливо бредущий впереди Итре замер на месте, терпеливо ожидая, когда она, наконец, умрет. Ах, какая бы красивая пауза была, кабы ублюдок не сыпал бьющей по чутким ушам грязной бранью, но увы… кстати, твой выход, рыцарь-инкуб. Хочешь отомстить? Конечно, хочешь.

Отредактировано Итре (2010-06-01 10:13:51)

Убийца умирает раньше жертвы? Как интересно.
Уставший достаточно, чтобы быть немного голодным, но еще не истощивший себя до панического безумия, Итре полуобернулся, но внимание его было занято уже не разыгравшейся несколько секунд назад трагедией. Ловец душ – бездна в людском обличьи, куда рухнет все, что жило и дышало, не вывернуться, не взлететь. Не переродиться в новом теле и не оказаться в мифическом Раю или в Аду, где никто не ждет пропащую душу. Мгновение, за которое он забывает себя, пустота импульсивно сокращается, растворяя в себе то, что было человеком по имени Януш Гонзак, то, что было отделено от его бесполезного мяса, то, что они звали душой, а на древнем языке, который Итре еще помнил, это слово в грубом жаргоне обозначало еду. Ты зовешь это высшей субстанцией, а у нас это называется жратвой… хищника не изменить, не отучить наслаждаться чужой агонией внутри себя.
Несколько вздохов. Только несколько вздохов – и Итре, с омерзением отбросив тридцать лет грязных, вульгарно-простецких воспоминаний, снова стал собой. Почти прежним, только что-то раскаленное сочилось по жилам, кружа голову и придавая пьянящую уверенность во всем. Хватит. Верный признак того, что хватит, но эта глупая Роза, сорванная Роза, которая обливается кровью и умирает на руках того, кто только что собственными руками невольно накормил ловца душ…
Не пропадать же добру, правда?
И пронизь деревянных бусин отмотана с руки, и выбран один, безликий отполированный прикосновениями просверленный шарик, и тот самый древний язык зазвучал снова, но уже вслух.
Бормотание себе под нос. Четки, качающиеся в сложенных колдовским знаком пальцах.
Смотри, мальчик. Внимательно смотри, как твоя несостоявшаяся подружка перестает быть и начинает существовать.
Сказать по правде, альбиносу нет дела до невольного свидетеля и участника этой пьесы. Зритель здесь один, и это сам Итре, а остальные – статисты. Случайно взобрались на сцену, но пусть их, картины не испортят. Ее ничто не испортит, это жизнь. Она прекрасна неожиданностями, она прекрасна своим уродством, иначе и быть не может. Заклятье замкнулось в кольцо, что-то радужное мелькнуло в бледной кисти и исчезло. Резко развернувшись, ловец душ двинулся прочь, стараясь не обращать внимания на скулеж голодной собаки в висках, но его безразличие обманчиво. Он знает, на что способны подобные юнцы и уже не опирается на посох, а несет его, перехватив за середину. Пусть он и слеп, но далеко не так беспомощен, как некоторым кажется. Тело помнило, тело знало, как бить на звук дыхания, как ломать кости и глубоко в глотку вколачивать зубы.

Отредактировано Итре (2010-06-02 19:49:22)

Итре с трудом сдержался, чтобы не познакомить нахального юнца со своим посохом; несколько мгновений и вздохов понадобилось, чтобы ослабить хватку сжавших древко пальцев.
Не сметь касаться.
Он не переносил подобных фамильярных жестов, на дух не переносил, но ограничился только тем, что отстранил чужую руку – тяжелым набалдашником своего оружия. Уже прочел, уже почуял, что незнакомец для него не представляет особой опасности.
- Отдай ее мне.
Что?..
От подобной бесстыжей наглости у него поначалу даже не нашлось слов для ответа.
Подойди к архангелу, мальчик, попроси перышко из крыла.
- С какой стати? – Это он уже вслух бросил сквозь зубы, слегка повернув голову на звук чужого голоса. Странным прохожим, которые иногда имеют неосторожность встречаться в темных переулках, не стоит давать знать о своих недостатках. Не стоит искушать понапрасну, искушение сладко, но сладость эта ядовита, ловец душ не понаслышке знал, как порой тяжело сдержать себя, чтобы не поддаться на опасное искушение. К слову, например как сейчас. Еще один. Еще один лакомый, увешанный грехами как пиявками кусочек. Чувствуешь? Скажи, ты ведь чувствуешь, как приоткрывает слепые глаза голодная бездна и как в спину начинает сквозить легкий ветерок, подталкивающий к краю? Это страх, и это свобода, и еще это дурманящая неизвестность… всего-то монах, встреченный на улице, невзрачный собиратель душ и его пучеглазая собака с кишащей щупальцами пастью, обернувшаяся через плечо.
Черви и гниль по самые крыши проели этот город, этот мир, где реальность тонка, как кусочек льда в теплой воде, и здесь медвяный вкус любви отдает гнилью, в конце концов, что такое эта уродливая и недолговечная любовь инкуба? Она подобна прекрасной орхидее, которая, стоит вынуть ее из-под стекла, окажется пахнущей тухлым мясом и тот, кто распутывал новый клубок вызывающих омерзение воспоминаний и чувств, сам содрогался от брезгливого отвращения и тошноты, от надуманного горьковатого аромата блевотины и алкогольных паров. Даже у Итре, казалось, вроде привыкшему к разного рода дерьму, как он для себя с интересом выяснил, был предел. Ох уж это его проклятье – видеть не глазами и, если видеть, то насквозь до самого дна… Проклятье звалось любопытством и доставляло порой хлопот больше, чем все семь смертных грехов, вместе взятых.

- Золото? – В голосе Итре засквозил холодок.
Зо-олото. Золото, значит. Смешно.
- Мне неинтересно ни золото, ни деньги, ни, тем более, украшения. – Ровно произнес он, выплевывая, тем не менее, слова с омерзением, словно настоящий монах, которому предложили плотские утехи со шлюхой. Парадоксальное существо – он любил роскошь, но понятия не имел, как в нее превращаются звонкие монеты, естественная ущербность ручной игрушки, привыкшей к своему месту и к своей роли, этакий домашний белый пудель, не знающий ничего, кроме своей миски и своей бархатной подушки, на которой тем же золотом вышито его имя, и пусть этот пудель иногда ходит на кривые улочки Злонамерения порыться в здешних мусорных кучах, это не изменяет его сущность. И он, конечно же, не видит ценности в том, в чем обычно усматривают ее люди, впрочем, о чем это мы – он же ни черта не видит, этот альбинос, он слеп как крот и по пальцам можно перечесть вещи, которые имеют для него хоть какое-то значение. Хоть что-то, что важно в мире вечной темноты. Хотя бы… голос. Имя. Мечта несбыточная, дурацкая и даже есть понимание ее полной безнадежности, но она почему-то живет, только вот к происходящему в этот вечер не имеет ни малейшего отношения. Шут скалит клыки под ярко размалеванной маской и выше поднимает руку со сладким леденцом: отними, мальчишка, подпрыгни выше! И кто же знает, что вместо леденца в его руке зажата такая же деревяшка… Но ты попал в Страну Чудес, Кристоф-Кристина, а здесь не принято укорять устроителей цирка за то, что из плутоватого конферансье торчит соломенная набивка, а карусельные лошадки, нанизанные на шесты, распухли и выглядят совсем уж скверно. Ты попал в Страну Злых Чудес, и тебе придется постараться, чтобы получить заветную деревяшку со сладкой душонкой Розы, что пахла корицей и яблоками, а теперь пахнет только кровью. Ну так что ты сделаешь ради своей прихоти, капризный мальчишка?
- Если ты хочешь ее, предложи нечто более интересное. Удиви меня. – Ловец душ не пропустил в голос ни нотки ехидства, но он издевался, и это было очевидно, как очевиден под ясным солнышком чирей, вскочивший на носу толстой мельничихи Берты.
Развлечение, в конце концов, тоже товар, и кому этого не знать, как тому, кто сам себя в насмешку нарядил в пестрый костюм шута; Итре совсем не прочь был заплатить своей законной добычей хотя бы за собственное удивление.
- Давай сделаем так, Кристоф, - Медовым и сладким стал голос альбиноса, наконец, продумавшего свой аттракцион до конца, - Ты найдешь, чем меня удивить – я отдам тебе ее душу, не найдешь – заберу твою. Вы так и так будете вместе, ты ничего не потеряешь! – Краткий смешок ловца душ на несколько мгновений прервал его речь; приблизившись, Итре положил руку на плечо юноше и легким движением головы слегка откинул капюшон, позволяя заметить закрывающую слепые глаза темную повязку, - Не беспокойся, я не сожру ее раньше срока, но и сам не пытайся обмануть… я запомнил тебя. Через три дня будет представление в цирке Ноттергейма, приходи.

…Ничего не бывает бесплатным. Со своей совестью ты считаешься, или расстаешься с монетами, платишь красивой имитацией оргазма или собственным страхом, ничего не изменяется. Таковы правила, и менять их всяко не тем, для кого они предназначены.
Ужас, отчаяние, ненависть – все сплетается в красивую и тонко звенящую мелодию, которую уже можно пить из воздуха, как тончайший аромат духов или цветов из королевского сада владык Прекрасного Далека, и, стоит сказать, Итре это нравилось. Нравилось не содрогание сердечка маленького зверька, его мятущиеся мысли, переполненные гневом и яростью, но его унижение и свое главенство. Альбинос мог тысячу раз утверждать, что ему все равно, да только вот тоненький червячок удовольствия, он никуда не исчезал и это было так… так по-человечески, как будто отправив в небытие тысячи живых, ловец душ и сам заразился их страстишками, мелкими, ничтожными,  и, несомненно, недостойными его. Грязь? Грязь на одежде, не более. Грязь на белой шкуре. Мерзко?
Еще несколько секунд он стоял, слушая шаги уходящего юноши и все перекатывая, словно сладкую ягоду во рту, его последние слова.
Я останусь голодным? Глупый, глупый инкуб… неужто ты веришь мне и придешь, зная, что я могу взять свое и сожрать тебя так же, как этого пьяницу? Почему ты веришь? Быть может, ты знаешь то, чего не знаю я? Или…
Повинуясь приказу, собака приблизилась, остановилась рядом, выжидательно задрав голову вверх.
…Или заблудился в иллюзиях. Небезопасно.
Когда он опустился на корточки, опершись локтем о колено, его лицо оказалось практически вровень с мордой твари, которая приблизилась, приоткрыла пасть с влажнеющими короткими щупальцами и соединилась со своим хозяином в омерзительном подобии поцелуя. С негромким мокрым звуком придатки доходили до самой глотки, мазали по лицу, по горлу в неловкой звериной ласке, которая ему была так же привычна, как поцелуи шлюх. Разница только в том, что ни одна женщина мира сущего не будет ему так же верна, как бесполая изуродованная магией Тварь, которой он даже не дал имени.
За все в этом мире нужно платить. Зверь-поводырь, глаза слепого в этом мире, тоже чего-то, да стоил, и Итре, слегка прикусывая заполнившие рот щупальца, щедро делился с ним своей сегодняшней добычей, воспоминаниями и знаниями, слыша шорохи его мыслей, скупых и резких как удары, иногда ненароком отдавал что-то лишнее, слишком личное, но сам не знал, что с этим делает его тварь. Сомнительно,  конечно, что выбалтывает на каждом углу, а большего и не было нужно. Теплая влага текла по горлу, текла в горло и, наконец, решив, что отдал достаточно, он, ухватив свободной рукой за беззубую челюсть псины, прервал это слияние. Сглотнув солоноватый привкус, встал. Вытер губы и подбородок ладонью, оправил капюшон.
Пошли.

Охота продолжалась все три дня. Они сходили с ума от голосов в голове, убивали и умирали. Итре обожрался настолько, что, потеряй он руку – отрастил бы обратно за одну ночь. Хватит, хватит ему, через край уже и чужие непрожитые жизни сами колотятся в висках незнакомыми голосами, в каждом переулке ждали, затаившись, ворохи чьих-то воспоминаний, и пьянящая легкость кружила голову, а болезненно обострившиеся чувства начали причинять только неудобство. Время замедлилось до предела, когда он, пытаясь прийти если не в себя, то хотя бы подвести все воспоминания под какой-то общий знаменатель, снял повязку с глаз и плеснул в лицо прохладной затхлой воды из какой-то стоящей на улице бочки; в каждую секунду вмещалось куда больше чем обычно; слишком много, он уже почти забыл, каково это, живя при дворе владычицы-апсары на весьма скудном пайке.
Но это и восхитительно. Еще немного, и что-то произойдет – слишком быстро колотится сердце и слишком знакомо… даже можно забыть о впаянных в деревянную бусину четок останках Розы, но его уже ждало новое развлечение, которое он не собирался упускать.
Найти в толпе нужного ему… не-человека не составило особого труда, он уже попробовал его на вкус и запомнил, какой запах оставляет за собой неполная душа инкуба. Поднявшись на самый верх амфитеатра, вслед за своей уродливой четвероногой спутницей, идущей по запаху ничуть не хуже него самого, Итре уже на середине представления сел рядом с юношей, склонив голову набок, вслушался в происходящее на сцене и вокруг и, не поворачиваясь, произнес:
- Пришел или, вернее будет сказать, пришла? Что ж, докажи теперь, что ты изобретательней этих клоунов. – Собака, сидевшая рядом с ним неподвижно, внезапно уставилось в лицо Кристофу глазами разумными и зрячими, а голос Итре упал до тихого угрожающего шепота: - Докажи или стань моей пищей… любитель молоденьких простолюдинок.

…Он не стал читать заранее, что именно выдумал этот инкуб, увольте, портить себе неожиданность подобным образом это совсем уж глупо. Ждал терпеливо и чуточку устало – вряд ли даже в Лабиринте могло найтись что-то достаточно интересное. Наконец, чуткие пальцы развеяли последнее сомнение… Сердце. Тривиально и плоско. Чье-то вырезанное сердце. Всего лишь… А ведь Итре не раз и не два говорили о том, что он бесчувственный, бессердечный и так далее по списку, выродок. Конечно, в первый раз это сделали столь изысканным намеком, но сам факт не менялся. Узкие ладони, небрежно позволив пергаменту упасть на пол, сжали трепещущий комочек плоти. Сильно, сильнее, так, что кровь пеной выступила из обрезанных артерий, пока она потекла по пальцам, пока мышцы не перестал сокращаться.
- Ты и впрямь считаешь, что мне недостает этого живого насоса?.. Или чувств? – Все с той же иронией вопросил ловец душ, небрежно отбросив мертвое сердце в сторону. – Стало быть, ты, тот, кто был человеком, всего лишь пеняешь мне мою нелюдскую природу. А это глупо.
Слизнув с пальцев потеки крови, он поднялся с места, пропустил собаку вперед и, уже уходя, повернул голову к собеседнику:
- И ты тоже глуп. Еще или уже навсегда – не знаю, но тебя спасло только то, что я сыт, и сыт по горло. – Слабая усмешка тронула бледные губы альбиноса, когда он отматывал с руки четки, после чего бросил их инкубу на колени: - Какая-то из них, определенно, твоя Роза. Угадаешь верно – она твоя. Не угадаешь – все равно твоя. Срок тебе – вся оставшаяся жизнь.
Живи. Живи, Кристоф-Кристина, со своей ущербной душой, которой брезгую даже я, живи со своей загадкой, для решения которой у тебя есть все время, что отпущено тебе… ты жалок, тот, кто был человеком. Ты жалок в своей человечности настолько, что даже чары инкуба отказываются действовать на меня… а ведь меня всегда влекло к таким, как ты.
Выйдя из цирка вслед за своим поводырем, Итре постоял недолго, вдыхая повеявший откуда-то слева свежий холодный ветер, пробивший привычный городской смрад толпы и жилищ. У него не было ни сердца, ни глаз, ни души и он был абсолютно уверен в правильности, в безошибочной рациональности своей природы. А еще он был уверен, что не стоит и пробовать, не стоит распутывать клубки воспоминаний и чувств, оставшихся от его жертв, что угасали внутри, таяли, как тает жизнь в вырванном из груди сердце… лишнее это, ненужное.
Неискоренимы всходы зависти, и не следует разбрасывать ее семена. Ему уже хватало боли.
Выкинуть и забыть, если и помнить, то только с кривой усмешкой и отвращением.

Слепой монах, который не был монахом, медленно брел по улицам вслед за странной собакой своей, чуть покачиваясь под порывами ветра. Рой сомнений метался как стая ошалевших ворон и почему-то казалось ему, что какая-то правда, что-то простое и злое было в словах и поступке этого мальчишки... который давно уже не был мальчишкой. Что-то, из-за чего он остался в живых. Что-то… Ах, да, конечно. Ловец душ был сыт и побрезговал им. Просто побрезговал.
А сомнения… оставь их смертным, Итре. Они знают, что с ними делать.