Париж был похож на прожорливого пса, которому все было мало. Ел с аппетитом, отрыгивая в сточную канаву осколки тонких аристократических костей. Пенилась на черных губах кровь, и нёбо тоже было черно, как у любой злой собаки.
Ничего сверхъестественного не происходило.
Передел власти, смещение жизненных ориентиров, стремление к выживанию, установление нового порядка. Никакой мистики и кары небесной, ничего из того, что любят приписывать действию пресловутых темных начал.
Им, пожалуй, и не надо вмешиваться. Люди сделают все сами. Сами ревущей толпой, зловонным потоком, побегут по улицам, терзая друг друга и громя все вокруг. Того с кем только вчера пили херес на террасе, сдадут с потрохами, лишь бы самим не утонуть в яме дерьма. Сами вздернут друг друга на фонарных столбах, потом с прилежание восстановят то, что разрушили, вещая о правах, даруя прощение тем, кого прокляли.
И наблюдать за этим, как и много веков назад, было уже привычно. Ну хоть бы что-нибудь новое изобрели… Нет. Менялись методы, но не суть. И там, где было место предательству, ревности, злобе и похоти, находилось место и для него.
Лучшая ложа в театре человеческих трагедий. Местечко поудобнее, потеплее, с наилучшим обзором. А уж если кто-нибудь помянет по имени, стоит только шепнуть…
Но все чаще здесь поминали других демонов – мнимую свободу с ее неотлучным супругом террором.
Господин в черном строгом костюме и шляпе, оказался как-то незаметно рядом с болезненно хрупкой женщиной. Сюртук сидел на нем как влитой. Манера носить шляпу и туго бинтовать платком шею была неизменной. Несмотря на строгость, было что-то щеголеватое в его виде, хотя на первый взгляд костюм казался скромным, будто он старался не высовываться, как и все бывшие владельцы старого, разрушенного до основания  мира, чудом избежавшие ужасной участи. Рука в лайковой перчатке крепко держала набалдашник трости.  Однако на его лице не было печати безутешной скорби, которую многие прятали за приветливыми улыбками. Он не испытывал страха, и могло показаться, что этот, как теперь принято было называть, «гражданин» пребывает вне затяжного кровавого мракобесия, просто наслаждается прогулкой.
Эта инаковость сбивала с толку и вызывала странное тревожное ощущение вместе с попыткой разобраться в том, что же здесь не так.
Однако, на его лице красовалась другая не менее четкая печать – шрамы, очевидно, оставленные глубоким ожогом, делали его лицо крайне безобразным слева. Внешний угол глаза и край губ словно бы «поплыли», вследствие чего даже легкая улыбка на этом лице выглядела жутковатой гримасой.
Гражданин в черном взглянул на хрупкую рыжеволосую женщину, снял шляпу, приветливо  улыбнувшись.

Философы и богословы приписывали врагам рода человеческого неуемную ненависть и зависть. Именно из-за них демоны  затевали гнусные каверзы и сеяли между людьми раздор, но только немногие из этих ученых святош упоминали о том, что невозможно сбить с пути истинного того, кто не желает оступиться. А ведь это действительно было так.
Граждане Республики оступались с видимым удовольствием. С видимым упоением грызли глотки друг другу, куда там дантову аду... Революционный психоз бурлил у них в крови, ненависть прочно обосновалась в разуме, и было не так уж важно, кого ненавидеть этим июньским погожим деньком – очередного угнетателя народных масс, некогда кровососущего паразита, которого необходимо было раздавить или чуть более счастливого соседа, отца двух хорошеньких, смышленых дочерей…
Здесь на площади вожделение мешалось с жаждой убийства и животным страхом. Толпа требовала этих эмоций, как наркотика, и им уже не нужен был хлеб насущный, ибо у них был другой.
Прекрасный способ накормить всех страждущих – залить глотки кровью, затолкать человеческим мясом.
Идущие на смерть приветствовали своих палачей горькой бранью. Очень легко говорить правду перед тем, как навсегда потемнеет в глазах, потому что дальше и больше осудить уже некуда. Отчаяние – неплохое мерило истины.
Лезвие гильотины скользило вниз с характерным металлическим шорохом. Ударялось в шейные позвонки жертвы, не всегда начисто перерубая их. Кровь хлестала фонтаном, толпа бесновалась, недобитая жертва частенько хрипела, моля о пощаде, то стремясь к смерти, то пытаясь вырваться. И нужно было немалое проворство, чтобы перерезать последние лоскуты кожи и мышц, позволить наконец голове упасть под ноги черни.
Хрупкая рыжеволосая женщина боялась смерти, хоть и была смертельно больна. Пыталась сохранить несколько отведенных ей судьбой недель нетронутыми. Парадоксально, как люди из последних сил цепляются за то, что судьба вырывает у них из рук. Люди, которых он ненавидел и к которым был привязан, поскольку они своими чаяниями питали его все это время.
Женщина испугалась, он же нарочно не стал прикрываться иллюзией, потому что был уродливым отражением мира реального. Каким же еще быть воплощенному пороку? Не златовласым мальчишкой фигляром, не проказливым купидоном, не томным, напудренным юношей в парчовом камзоле и не обворожительным кавалером при шпаге. Мужчина неопределенного возраста, будто его время остановилось на тридцати. Ясноглазый и уставший, словно проведший несколько суток в наркотическом забытьи. Болезненно бледный, будто страдающий от недостатка света. И слишком проницательный, как все безумцы.
Иначе бы с чего его взгляд говорил «Я знаю о тебе все»? Иначе бы с чего он ждал, когда она снова взглянет на него?
«Лютеция, Лютеция… Похоже, что мне провожать тебя в последний путь. Не сейчас».
Он знал ее еще девочкой, в те дни, когда этот город был совсем другим, поскольку весьма часто проводил время в «сомнительной компании». И у заблудших овец должен быть свой пастырь. Своих овец Асмодей знал поименно, со всеми их грехами наперечет.
Знал он и Лютецию, хоть та и не относилась к его «стаду». Так человек, ежедневно отправляющийся на службу, встречает по дороге кого-нибудь, и, не будучи с ним знаком, невольно узнает другого за годы случайных встреч.
Она вспомнила. Конечно же, вспомнила. Мимолетные взгляды, перекошенная улыбка, которую невозможно забыть и… цветы. Тогда маленькая девочка зачем-то вложила в руку странному человеку цветы, а после убежала.
Теперь уже взрослая женщина, стоявшая на пороге небытия и глядящая на чужую смерть, обернулась, чтобы вновь взглянуть на него. Мужчина сделал несколько шагов, протискиваясь сквозь толпу, чтобы оказаться к ней ближе. Но почему-то по-прежнему ни одного слова произнесено не было.

Таких ангелов и правда не бывает. Отвратительные обличья, как известно с незапамятных времен, присущи другим духам. Но когда-то давно Лютеция верила, что он ангел, а он… просто не хотел ее разочаровывать. Тогда Асмодей спрятал цветы под полу сюртука, развернулся и пошел прочь,  не говоря ни слова. Увядший, не проданный, никому не нужный букет, подаренный маленькой парижской оборванкой. От души.
Бог наделил людей фантазией. Поэтому их выродки с легкостью меняли местами добро и зло, ангелов и демонов, потому что им так хотелось.
Асмодей шел не оглядываясь. Злился. Не на маленькую голодную девочку, а на то, что было задолго до того, как появившись из материнского лона, она издала свой первый крик.
Уродливый, ненавидящий все живое, злой. Словно обиженный самой природой, шел прочь  падший серафим с букетом почти увядших цветов. И, как собаки хозяина, приветствовали Асмодея развратники и побирушки.
Теперь Лютеция не верила в ангелов. Боялась. Его внимание растравило ее страх. Животное чувство толкало женщину к эшафоту, к бурой, темнеющей жиже, которой она так боялась.
Кляла чахотку, вырывалась из когтей смерти, пыталась оторваться от учуявшего ее стервятника.
У него не было для нее благих вестей, только грусть. Тяжко совладать с естественной, возбуждающей тягой к страху. Он будоражил. Льющаяся кровь заставляла расширяться зрачки. Крики ужаса, боли и сумасшествия смешались в один. Краем глаза демон заметил как дрогнула его рука. Это были слишком яркие эмоции.
Однако ту, что когда-то подарила ему цветы, нельзя было упустить. Он направился следом за ней. Подался вперед и стал протискиваться сквозь толпу.
«Глупая, куда же ты идешь» - чем настойчивее пробиралась она вперед, тем настойчивее он двигался за ней, удивительно легко расталкивая зевак, словно ладонями раздвигая морские волны.
- Постойте. Подождите. Пожалуйста, - выдохнул наконец в худенькую женскую спину. Хрипло, но мягко. Голос был словно елей.  Таким голосом нашептывают на ухо сердечные признания или предлагают выпить яд.
Мужчина остановился.
От эшафота их отделяли два ряда сгрудившися вплотную «зрителей».  Воняло кровью как на скотобойне. Рыжим, охровым, карминно-красным было забрызгано все, будто безумный художник смешивал здесь краски.
- Я не причиню вам вреда, - мужчина чуть приподнял руки ладонями вперед, держа трость подмышкой. Толпа сдавила с обеих сторон в самый неудачный момент, и они оказались лицом друг к другу.

Звук удара гильотинного ножа был различим даже сквозь крики беснующейся толпы.  В тот самый момент, когда взгляд Асмодея встретился со взглядом Лютеции, лезвие, устремившись вниз, с характерным влажным хрустом перебило позвонки жертвы, отделяя голову от тела.
Толпа замерла ровно на одно мгновение, чтобы уловить момент между жизнью и смертью. Остановилось время. Застыл багровым оттиском июньский день.
… Удачно, без долгой, мучительной агонии. Послышался удовлетворенный людской рев и несколько хриплых, истерических всхлипов. Кто-то смеялся, захлебываясь. Смеялся, потому что не мог плакать.
Солнце превращало кровь в соленый кисель. Над ним уже вились мухи, как вьются над крошками хлеба птицы.
Женщины с забрызганными лицами получили очередную порцию удовлетворения. Гильотинирование стало для них подобием мужских ласк, и отказаться от этого зрелища теперь не представлялось возможным, ведь оно было подобно жаркому натиранию ладонью меж дряблых бедер.
Смерть была щедра, на свои именины она собирала огромное количество народу, изнемогающего от кровавой лихорадки.
Мимолетный взгляд демона уперся в глаза покойницы, чья голова прикатилась прямехонько под ноги бежавшей от него сквозь людское море. Остановившиеся глаза, студень белков и медленно стекленеющий взгляд.
Рыжеволосая чахоточница медленно погружалась в бездну небытия. Мир в который раз перевернулся и с ней случился обморок.
Он успел схватить оседающую вниз Лютецию за плечи. Придержал, уловив пару недовольных взглядов.
- Прочь! Отойдите! – прошипел зло. Ему не хотелось, чтобы эти обезумевшие болваны в неистовстве растоптали женщину. Толпа разредилась, расступаясь в стороны. Трость мужчина по-прежнему удерживал подмышкой. Отпихнул прикатившуюся голову  обратно к помосту, словно та была кочаном капусты или ненужной вещью, случайно выпавшей из корзины с тряпьем. «Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов».
Подхватив Лютецию на руки, Асмодей, не обращая внимания на недовольные возгласы, ругательства, насмешки и сопение сварливых мегер, отправился в ту сторону, где была наилучшая возможность выбраться из толпы взбесившихся людей.
Он удерживал ее бережно, как фарфоровую куклу. Женщина была удивительно легкой, словно демон нес на руках не Лютецию, а ее бесплотный призрак. Толпа исторгла, выплюнула их из своего чрева и теперь оба оказались на свободе под июньским солнцем, за спинами тех, кто глядел на казнь.
- Мадам? – как бы там ни было, открыв глаза, ей придется вновь глядеть на него.

«Нет, дорогая моя. Это не горячка. Даже не надейтесь на то, что вам все это привиделось. Я не хочу быть игрой вашего воображения. Хотя бы сегодня позвольте мне быть самим собой и во плоти».
Лютеция Флер-Сите  умирала, участь ее была неотвратима, но отчего-то ему казалось, что даже на том свете эта женщина будет живее многих.
Она была сильной и бойкой когда-то. Когда не боялась. Она была нежной и страстной давным-давно, когда только обнаружила свое просыпающееся женское естество. Откуда он знал? Чувствовал, видел мельком, пробовал на вкус эти отголоски прошлого, которые словно газовым облаком окружали Лютецию.
- Когда-то, - улыбнулся Асмодей, тихо повторив ее слова. Толпа осталась позади, бесновавшимся не было дела до мужчины, державшего на руках хрупкую рыжеволосую женщину. 
– Зачем? – этот вопрос действительно занимал его с тех самых пор, когда уличная оборванка отдала ему цветы. И раз уж довелось встретиться, так почему бы не узнать, какие мысли были в этой хорошенькой рыжей головке?
- Вы… сможете идти? – он как будто не слышал произнесенных ей слов.
Око за око, все в этом мире было закономерно, возможно, именно за букет увядших цветов он не позволил ей упасть в грязь и кровь, быть затоптанной разъяренной толпой.
И могла бы получиться весьма неплохая романтическая сцена, если бы она была молоденькой девушкой в самом расцвете сил, а он – галантным кавалером.
В лучшем духе  любовно-приключенческих романов.
Однако все было совсем не так, и у каждого имелись свои причины.
Бывшая проститутка и нынешняя доносчица, которой в скором времени надлежало покинуть этот мир и демон, к этому миру относившийся, как к полю, на котором собирают урожай чудовищных плодов человеческого разума и деяний.
Взгляд демона упал на носок туфля, на котором засыхала кровь. Что лучше, смерть неотвратимая, медленно приближающая, дразнящая оскалом желтых зубов или быстрая, произошедшая на виду возбужденных зевак?
- Я другой, - наконец кивнул он, откликаясь на ее слова. – Такой уж подвернулся случай. Я не причиню вам вреда. Будь вы душой чистой, не заблудшей, возможно, вам следовало бы меня опасаться. Но в нашем случае рыбак рыбака видит издалека. А если не видит, то чувствует. По запаху, - он приблизил свое лицо и словно принюхивающийся зверь, потянул носом аромат ее кожи. С болезненной горчинкой.
- Здесь становится грязно и скучно. Нам лучше уйти, - в светлых, удивительно ярких глазах цвета лазури отразилась извечная горькая ирония и вопрос. Как она решит, так и будет.

Ожила. Заговорила вновь. С горечью и сарказмом, отчаянно и зло, но пока что на смертное ложе не торопилась. Теперь. Мужчина прищурился, губы вновь тронула улыбка, немного грустная, «осенняя», - так улыбаются уходящему солнцу, зная, что впереди ждут проливные дожди, а потом мокрый снег и все та же грязь.
Париж напоминал зловонную клоаку. Яму, из которой не выбраться. И, проходя, сквозь город, звенящий смертью, мужчина и женщина спешили в чей-то дом, ставший приютом для той, что ожидала своей участи.
Окрик, взмах рукой, суетящаяся прислуга, скрип половиц, гладкость лестничных перил, запах старого дерева и пылинки в луче солнечного света. Лютеция говорила, а он слушал и кивал, разбирая не смысл сказанного ей, но интонации голоса.
Устроившись за столиком, мужчина огляделся по сторонам: «Разве вам не говорили, что таких, как я, надо гнать от порога? Как делали раньше заклинатели, рыбьей печенью. Впрочем, если устроить таковую вонь из жженной, подгнившей рыбьей требухи, сбежит кто угодно». Но, похоже, что мадам Лютеция была истинной женщиной своего времени – против предрассудков.
За окнами этой маленькой светлой комнаты рушился старый мир. Осыпались прогнившие насквозь балки и перекладины, пузырилась штукатурка, обнажая кирпичный темный оскал, шершавые глинянные блоки, прелую солому, мокрые щепки. Больными сосудами извивались канавы, и даже деревья шумели как-то по-особенному, уже в июне шептались о зиме. Трещала по швам земля. На крышах домов ютилось множество ворон, они не испытывали недостатка в пище.
Негромко стукнула трость, прислоняемая к ножке стола. Сняв перчатки, мужчина положил их на столешницу. За один только вид этих холеных и нетруженных рук можно было попасть в каталажку.
Больше крови, больше слез, выжать все до остатка, как выжимают из винограда сок, растоптав в небытие. Слить драгоценную влагу, вбросив жмых человеческой кожи и выпить из большой чаши, отирая рот рукавом. Карминно-красный.
Карминно-красным марала платок чахоточная Лютеция, ее странный гость в этот момент отвел взгляд, делая вид, что рассматривает цветы. Думал о том, каким должно быть первое слово. Пароль и отзыв. Игра в вопрос и ответ.
«Я заберу тебя с собой, Лютеция Флер-Сите» - неправильный отзыв. Подумав еще немного, он наконец сказал:
- Скрип похоронной телеги не самая лучшая музыка для ушей молодой женщины. У вашего ухажера дрянной вкус и явные проблемы с потенцией. Давайте условимся об одном, сочтем, что я сумасшедший и мню себя невесть кем. К примеру, Асмодеем, князем ревности и разврата. Неплохое начало для знакомства. Говорят, что подобные финты, весьма привлекают женщин всех возрастов, даже если они смеются в лицо говорящему. Но если вдруг вас спросят потом, с кем вы говорили в пустой комнате, не выдавайте нас, не говорите, что беседовали с изобретателем таких дьявольских козней, как танцы и мода.

Мужчина кивнул:
- Благодарю, - лицо его было молодо, но взгляд выглядел уставшим. Даже при ясности глаз было в нем нечто… старческое. Будто кто-то в издевку оставил нестареющий лик и почти совершенное тело древнему существу, которому давно пора бы обратиться в прах, рассыпаться пылью и трухой, как разбитому глиняному изваянию.
Ан нет. Он был внешне молод, красив, если не считать обезображенной половины лица. А главное – дышал и чувствовал, несмотря на то, что его тело имело совсем другую природу, по большей части иллюзорную.
Взяв бутыль, мужчина аккуратно наполнил бокал. Чуть пригубил, пробуя букет, улыбнулся, глядя поверх.
Всему свой срок. Срок цветения. Срок плодоношения. Срок увядания. Срок обращаться в прах. Прах отправится к праху, а землю засеют по-новой. Вот и все. Так удивительно просто…
С распущенными волосами, без туфель Лютеция выглядела сейчас пугающе юной. Говорят, что смерть незадолго до своего прихода дает отсрочку, вторую молодость, и разглаживает даже лица стариков, а женщин делает прекрасными в то время, когда на них уже никто не смотрит.
А потому он ловил момент, смотрел. Смотрел во все глаза и взгляда не прятал.
- Я часто прихожу сюда теперь, чтобы наблюдать. Только наблюдать и ничего больше. Остальное они сделают сами. Чем больше они думают об этом, тем сильнее меня влечет сюда, как если бы мы были связаны крепкой цепью, - Асмодей говорил негромко, четко и спокойно. Наклонил голову, задумавшись.
Заметив, что женщина внимательно разглядывает его, он повернулся так, чтобы она могла видеть большей частью правую половину его лица, и так же негромко ответил на ее слова:
- Я знаю, мадам.
То немногое, оставшееся у него со времен, когда он отвернулся от изначальной своей природы, спрятанное глубоко под ненавистью, ревностью и злобой, зашевелилось, подавая слабую надежду на жизнь.
- Хотите, я приду к вам в последний день, чтобы держать вас за руку, мадам? Мне будет не сложно, - в этих словах не было ни капли издевки. Какая уж там борьба за души. Может быть, придет какой-нибудь заплутавший пернатый утешить умирающую и показать яркую заставку из световых пятен, а если не придет, рядом побудет он.
Тихо постоит возле кровати, не станет мешать.

О мудрость человечья -
На что она годна?
Не ждите жизни вечной:
Она нам не дана.
Про рай и ад вы бросьте -
Не ждут нас на погосте
Ни Бог, ни Сатана!*

Переход из света в тень, из тени в тьму. Один шажок с половины бытия, где была обычная жизнь, туда, где возможно, нет ничего. Лишь образы, порождаемые агонией умирающего сознания в последние секунды бытия.
Как знать…
Внимательно слушая Лютецию, мужчина покачал в ладони бокал:
- Я приду, - кивнул Асмодей. – Можете не сомневаться. – Постараюсь не пугать священника своим присутствием, а то отпущение грехов превратится в экзорцизм, - мимолетная усмешка. Мужчина поднял взгляд на Лютецию.
- Ада нет, мадам, - с лукавым прищуром произнес он. – Но стоит отдать должное человеческой фантазии, ведь именно благодаря ей существует то, что находится за гранью. Ад – это мучиться не умирая, переживать свою собственную память, раз за разом, не имея возможности что-либо изменить, вернуться, исправить, - он говорил спокойно и размеренно, словно речь шла об обыденности, простых буднях. В словах его не было и капли увещевания, и уж тем более, они не звучали как призыв к покаянию. Тон голоса был несколько усталым. Впрочем, немудрено.
-  И если отсюда можно бежать в посмертие, то оттуда выхода нет, пока не истечет срок. Хотя, какая разница… По правде говоря, что там, что здесь – одно и то же. Но знаете, там веры гораздо меньше, наверное потому, что все честнее, кто бы что ни говорил. По крайней мере, каждый получает то, чего желал.
Как ни странно, демон был откровенен. Редкий момент, когда Асмодей не соблазнял и не заманивал, ему не надо было изображать зазывалу около уличного балагана, актеры которого предлагали самые невероятные чудеса. А ведь именно на такой балаган был порой похож Лабиринт. Впрочем, она сама все увидит. Зачем предрекать заранее?
Мир за гранью будет таким, как она решит. Однако он должен был предупредить.
- Я могу забрать вас с собой, мадам. Но в большей части это будет иллюзия. Все не то, чем кажется. Вы поймете, потом. Одно могу пообещать вам с большой долей вероятности, там нет тоскливых панихид, если только они не являются частью общего шоу, - демон вздохнул и вновь улыбнулся. Улыбка вышла грустной.
- Хотя библейские сцены вполне имеют право на существование при должном таланте постановщика и правильном выборе декораций. И даже чья-то жизнь.

ООС: * Жюль Лафорг