- Только захотеть? – Вежливое недоумение, удивление, отдающая горечью и ехидством усмешка, - Если бы наши желания имели хоть какое-то значение для этого мира, он был бы совершенно другим.
Когда-то, верно, это выглядело совсем по-другому. Хоть криком кричать, пытаясь дозваться, дорваться до того, что укрывалось под нелюдским обличьем, в звериную его морду швырять слова, ожидая хоть проблеска мысли в холодных незрячих глазах… напрасно. Только вот теперь все иначе. Облезла с плеч белоснежная шкура, утрачен облик и память, и имя. Немного осталось, совсем немного. Только ярость прежняя, но она как кипящее масло – не разбирает, чьи руки жжет, и эта глупая злоба сегодняшнего Итре приносит боль только ему самому.
Шут не должен и не может злиться. Шут должен кривляться и паясничать, и высмеивать, и раздражать, но не показывать свои настоящие чувства, забыл? Забыл. Ну и дурак.
От раздавшегося смеха Итре вздрогнул. Демон по-прежнему был для него подобен той самой шкатулке, тому ящику, который нельзя было открывать. Не открывать, чтобы не отдернуться от запаха гнили и расползающейся под пальцами древесины, от нежной плесени и ужасающего неизвестного содержимого… ловец душ откровенно боялся даже пытаться прочесть это существо, а того, что было доступно ему снаружи, этих жестом и приторно-притворного голоса, было недостаточно для того, чтобы быть спокойным или хотя бы это спокойствие успешно изображать.
Тончайшие, едва заметные издевки, унижение, ненависть – все вошло в порочный круг и он только набирает обороты… ах, да. Еще эта жалость к себе самому. Гнусное чувство с металлическим привкусом отчаяния, альбинос сполна уже хлебнул его, он, привыкший похваляться количеством собранных в чутких пальцах лесок, тех тонких режущих кожу лесок, которые заставляют двигаться глупых деревянных болванов, мнящих себя свободными и независимыми… наверное, именно так и должен выглядеть ад для него. Комната наказания и вечное Чистилище для властолюбивого, ущербного и порочного исчадия пламени, для такого же демона, который когда-то так любил щеголять своим уродством, внутренним и внешним и, словно в насмешку над своей природой, напяливал белоснежную шкуру.
Отпусти… довольно уже…
- Отпусти.
Голос тихий и безжизненный. Так шелестят сухие листья в сминающей их руке. По правде говоря, он даже не прикидывал вероятность того, что ему сейчас дадут выйти за дверь и спокойно оставить этот замок, нет. Это было похоже на неосознанные порывы смертельно раненого зверя – из последних сил попытаться отодвинуться от своего убийцы. Инстинкт.

Итре молчал, внимая словам своего собеседника. Недоверчивая ухмылка сквозь страх и отторжение – это и есть твоя справедливость, дохлая и пустая, как кроличья шкура, натянутая на правилку? Ублюдочный князек ублюдочного королевства с его ублюдочными лицемерными представлениями о справедливости… ну хорошо… Асмодей, разглагольствующийся о том, о чем и представления не имеет. О да, самое время язвительно поинтересоваться, о том, что же знает об истине сам Итре, но вряд ли он будет столь же разговорчив. Есть куклы, есть лески. Есть чуткие пальцы. Не запутаешься в лесках, увидишь, движение чьей руки заставило тебя сделать нелепый шажок вперед – вот и вся истина этого мира, отличишь отражение в зеркале от настоящего – вот и вся правда. Просто до тошноты. Все гениальное просто, но гениально ли все простое? А должно быть? А куда тогда деть чарующее несовершенство, которое делает бытие столь притягательным, очаровывающим и… порочным? Порочным, и прекрасным, как обезображенное тленом лицо демона.
И ловец душ едва не засмеялся, когда удушающий дерзкий запах затопил сознание, а перед… перед глазами? возник какой-то образ, что-то… Глупый, глупый демон. Ослепленный века назад, альбинос разучился не только смотреть, но и видеть. Он помнил только, что этот цвет, от которого заломило виски, цвет дерзкий и неподобающий, зовется белым, остальное было не более чем ненужной трухой. Только запах, удушающий, дурманящий запах цветущих деревьев дал понять, что это.
А я ведь даже не помню, как выглядело твое лицо, Асмодей… Смешно, смешно, мечешь бисер перед свиньей, показывая эти бестолковые для меня картинки… не старайся, я не помню.
Но даже мысленное прикосновение, будто бы воображаемое, словно бы аллегоричное, оно заставило вздрогнуть. Отдернуться, замыкаясь злобой и страхом. Как зверь.
Хриплый истерический смех – голос отчаяния. Внутри. Тишина снаружи, и…
- Жалок? – Слово упало как железная крица, бухнуло тяжело, впечаталось. – Да хотя бы жалок… Только глупец не боится ничего, а мне стыдно быть таковым. Много лет прошло, и я многому научился.
Жалок. У этого слова острые углы и царапают они больно. Еще это так похоже на другое слово, на «жалость», что просто тошнота подкатывает к горлу. Много лет прошло, многое пережито, столько пролилось крови, и яда в чужие бокалы, а он приходит к заросшему травой порогу, к разбитым черепкам и постыдной, страшной жалости. Так. Именно так. Это справедливость совсем иного рода, это ад одиночного заключения, и, хотя, вроде бы, много из него и запасных выходов – в ложь, в игру, в новую смерть, это не обещает избавления. «Да воздастся каждому по делам его» - откуда эти слова? А как твое имя? А кто ты сам? Когда-то пламя билось в твоей груди, а теперь ты сам бьешься о стены себя-нынешнего, об исцарапанные стены, об стены, украшенные разводами крови. Горькой ядовитой черной крови, вкус которой, похоже, уже и не вспомнить, и не сравнить с этой солоноватой красной жижей, что досталась тебе вместе с трусливой человеческой плотью.
Трусливо. Вот и нечем оправдаться перед Асмодеем за свой страх, за то сочувствие, которое только и может вызывать ловец душ.
Ты захотел дерзости?..
Бешенство, наконец, переваливает чашу весов, на которые с другой стороны исправно лился из бездонного кувшина страх. Бешенство превращается в язвящий клокочущий яд.
Ах, ты соскучился по моей дерзости?
Неподвижно стоящий посреди комнаты Итре, наконец, со вздохом сел – какой там этикет, когда он соревнуется в метании словес со старым знакомым… таким старым, что и представить страшно… но что? Страшно? Да бросьте, глупость какая, вовсе нет уже. Черные губы зверя, длинная белая шерсть на подбородке как у мифического единорога, желтоватые клыки, пена, капающая на землю, и рык. Хвост хлещет по земле, ярость крупными буквами написана на исказившейся морде – кажется, так это выглядело раньше? О, теперь это куда менее зрелищно, но не стоит смотреть, он слеп, только слушать, слушать.
- А меня воротит от падали, Асмодей, - Раздельно и четко проговорил Итре, чуть повернул голову к собеседнику: - Я не смогу скрывать это так же искусно, как и твои шлюхи. Прости, меня тошнит от одной мысли…
Ну что? Все возвращается на круги своя? Что же ты выдумаешь теперь? Вырвешь мне язык?
Весело и зло – бесплотный голос Итре; он хочет, чтобы и это оказалось услышано. Весело и зло. С отчаянием и ненавистью – катись оно все… бояться-то на самом деле нечего, это воспоминания бродят под спудом лет и за пеленой забвения. Это воспоминания… а терять на самом деле нечего.

Отредактировано Итре (2010-05-22 14:07:09)

В начале был исток всего, в конце – смерть. Просторные Елисейские поля и Аид, где дует один и тот же теплый ветер энтропии и бездна, которая рожает и творит неустанно и вечно. Начало, конец, рождение, смерть. Только время постоянно. И время это завернулось тугим клубком, начало поглощать самое себя, пошатнуло глубинные, залегающие где-то внутри устои, свернулось клубком, как убитая гусеница, и жаркий ветер ударил в окна, распахивая их, выламывая рамы и растворяя их легкой дымкой.
Итре медленно поднял руку и долго смотрел на собственную ладонь. Как во сне, когда сон не слушается и норовит перерасти в кошмар. Просто. Легко. Линия жизни, линия судьбы. Линия, ставшая петлей. Петля, затянувшаяся на горле. Осознание. Обуздание затянувшегося странного сна. Мягкий шелест бархатистой ткани взрезает свет. Черное на белом становится белым на белом, слепящим, резким; так взметываются белоснежные ангельские крылья, узорные перья, сотканные светом в насмешку над небесными стражами. Херувим с рогатой костяной короной и кроваво-алыми глазами, он почти похож на тех тварей, чьи золотые изваяния украшали Ковчег Завета, он почти похож на тех, кто холодными золотыми глазами пялится вниз от подножия хрустального престола, он почти… почти настоящий: песок скрипит под лапами.
Краткий смешок доносится из приоткрытой пасти, и он словно рассыпается светом, скользит вперед, но его выпад, который иным бы стоил головы, пропадает… впустую? О нет, кончики изогнутых когтей поддевают самый край маски, срывая ее и швыряя на пол. Звериная морда замирает в нескольких дюймах от человеческого лица Асмодея, обдавая горячим дыханием, пропитанным запахом гари и перекаленной стали, заглушающим изысканный аромат благовоний. Демонстративно скользнул по изуродованной левой щеке и замер взгляд слегка раскосых глаз альбиноса, в которых на самом дне тлел нечеловеческий разум, насмешка и наглая уверенность – то, что единственно подходило к украденному паяцем облику древней твари.
- Я повторю. Меня воротит от тебя. – Громко, как удар большого колокола прозвучал его голос, прозвучавший со всех сторон сразу и одновременно изнутри. Захлопнулась приоткрытая пасть.