Не важно, где и когда, но он выбрал декорации этого места и этого времени, немного изменив их, сделав чуть ярче. Дни, когда порядочные жены становятся куртизанками и наоборот. Время, когда мужчины разгуливают в женских платьях, а шлюхи выряжаются монахинями. Время, когда в публичный дом можно придти за лаской, а уйти в обнимку со смертью. Венеция середины 1700-х. Он ровным счетом ничего не приукрасил, просто достал из глубины памяти то, что было спрятано. Раскрыл, как плод, разломив на три части – черную, белую и красную.
Кажется, что никто из присутствующих не обращает внимания на молодую женщину, оказавшуюся посреди богато убранного зала. Кроме наткнувшегося на нее арапчонка в блестящем тюрбане. Девочка, забавляющаяся с дрессированной собачкой, поднимает голову, вдруг замечая новую гостью, улыбается приветливо. Обычная, детская улыбка, обычный детский смех. Тявкает собачка, виляя тонким хвостом. Маленькая, дрожащая, словно игрушечная. На шее кружевной воротничок.
Потрескивая горят свечи. Их пламя отражается в гладком зеркале пола. За карточным столом разгорелся нешуточный спор, к следующему раунду танцев он угаснет. Дама целует кавалера, отдавая ему подвязку.
Стоящему у окна словно бы нет до всего этого дела. Он обернется секундой позже, но она еще не настала.
Музыка стихает, будто бы кто-то аккуратно прикручивает ручку регулятора громкости. Стеклянные осколки под ногами Этайн превращаются в капли воды.  Крылатый лев Святого Марка поворачивает косматую голову к смотрящему в окно молодому мужчине и скалит зубастую пасть. Ему пора. Взмахивает сильными крылами и уносится прочь, истаяв в темноте. Только мелькнул огненный кончик хвоста.
Асмодей наконец оборачивается. Движение, разобранное по кадрам. Красная маска, пугающе похожая на окровавленную плоть, скрывает большую часть его лица. В тени носа, длинного как клюв хищной птицы, прячется улыбка бледных, четко очерченных губ. Спокойный тихий голос:
- Я боялся, что вы не успеете, моя дорогая. Праздник в самом разгаре, а вас нет, - сняв перчатку, он протягивает даме руку. – Простите, что получилось несколько… внезапно, - все тот же уже хорошо знакомый ей смех.
Смышленый шоколадный мальчишка стоит между мужчиной и женщиной с подносом на правой ладони, ждет, когда кто-нибудь из них изволит взять бокал.
Указательный палец мужчины едва касается плеча Этайн, будто бы демон желает убедиться в том, что перед ним именно она.
- Если вы пожелаете сменить платье, нас подождут. Сегодня в моде темно-алый, - в протянутой к ней левой руке появляется золотая полумаска из тонкой кожи с алыми атласными лентами. Изящная бабочка-фарфалина.

Он кивает и не произносит больше ни слова. Во снах, чтобы оказаться в другом месте, иной раз не нужно делать и шага. Достаточно закрыть и открыть глаза.
Вереница темных переходов, арочные своды. Сладкий запах притираний и пыли с едва различимым привкусом тлена. Здесь в каждом шкафу по скелету, в каждой комнате по одной страшной тайне.
Большое, во весь рост зеркало, в котором отражается фигура обнаженной женщины. И темный силуэт мужчины, наблюдающего за тем, как невидимые руки облачают ее  в бархат и шелк.
Цвет запекшейся крови, темно-алый. Длинный, тянущийся шлейф, едва прикрывающий белую грудь лиф, отделанный золотым шитьем. Юбка на жестком каркасе кринолина и туфли, обтянутые сафьяном, расшитые золотыми цветами, похожие на колодки, в которых не так-то легко ходить. Тихий перестук каблуков. На тонких лентах колкольчики привязанные к запястьям. Алые подвязки на белых чулках. Вложенный в руку веер. Край его окантован золотой нитью.
Атласный корсет он шнурует сам. Движения сдержаны. Его цепкие пальцы не путаются в лентах, он безошибочно находит переплетение их, и каждый резкий рывок ткани, заставляет Этайн исторгать стон.  Король Порока весьма преуспел в этом искусстве – надевать и снимать всевозможные красивые вещи, украшающие красивые тела. А под конец он целует ее в шею, одним прикосновением. Волосы Этайн остаются нетронутыми, немного растрепанными, будто ее только что причесал ветер. Их нарочно не собирают в прическу, чтобы рассыпались  по плечам, струились по спине.
Алый Этайн к лицу. Он оттеняет белую кожу и светлые глаза.  Без румян и белил она прекрасна.
Ровно на том же месте, ровно в то же мгновение, когда женщина согласилась надеть алое, они вновь оказываются в зале, освещенной множеством свечей. Как раз к началу танца.
Карты позабыты. Пары выстроились в два ряда слева и справа от них. Девочка передала собачку нянюшке – морщинистой старухе в темно-синем с высоким воротом платье. Им  с шоколадным арапчонком разрешили танцевать вдвоем. Дети похожи на диковинные фигурки из музыкальной шкатулки в кунсткамере.
Клавесин взрывается россыпью стеклянных, звонких звуков. Поданная рука. Галантный поклон. Менуэт.
Маски смеются, маски наслаждаются блеском и светом. Ревнивые звезды заглядывают в окна, чтобы подглядеть за веселящимися в палаццо.

Тихо и мелодично позвякивают колокольчики на запястьях Этайн. Движениям в такт. Скользящий шаг, почти объятье, взгляд в глаза. Одно мгновение соприкосновения пальцев, чтобы разойтись вновь. В ее левой ладони сложенный веер. Две узких полированных дощечки черного дерева с тиснением узора, меж которых дорогой китайский шелк.
Тихо постукивают каблуки туфель по зеркальному полу. Трещат свечи. Плачут о несбыточном. Воск течет вниз, заливая щекастые лица держащих чаши подсвечников позолоченных купидонов. У крылатых мальцов до блеска надраены животы. А выражения лиц не детские. Очень сложно знать, в чье сердце стреляешь, и сохранить при этом чистоту души.
Музыка изысканна  и торжественна. Музыканты играют с упоением, наслаждаясь этой странной, вечной карнавальной ночью.
Столетие, другое пройдет мимо заколдованного палаццо, чей свет высоких окон отражается в черной воде, они будут играть все так же. Никогда не вырастет девочка, потому что боится стать взрослой.  Мать так хотела избавиться от нее несколькими меткими ударами сомкнутых ладоней в распухший от бремени живот. Спрятать следы щедрости супруга, который расплачивался красавицей женой за место в совете десяти. Никогда не освободится арапчонок, потому что здесь он нашел радость служить, так и не сумев убежать от хозяина, избивавшего его палкой. Никуда не денется старая нянюшка в темно-синем платье, потому что ее единственная отрада – чужая дочь, чьи родители танцуют вместе со всеми остальными гостями, а большего ей и не надо. Вывалив язык, дрессированная собачка следит за танцующими парами. Когда-то при жизни она носила красивое имя Джемма и бегала за каждым мужчиной, что дарил ей драгоценности и шелка.  Именно поэтому она умеет так хорошо считать. Все они пленники своих маленьких страстей, потаенных желаний, страхов и лжи. Все получили то, чего так желали или боялись при жизни. Никогда не освободится и он от единожды и навсегда сделанного выбора.
За окнами, перебивая звучание камерного ансамбля, слышится чья-то разудалая песня. Проплывая в лодке, которой правит костлявый и бледный старик в надвинутой на глаза шляпе, пьяный гуляка вещает о том, как желает объятий некой Беллы.
Белла – имя всех женщин в этом Городе. Белла – означает красавица.
Вновь сближение. Шелест одежд. Асмодей держит руку Этайн, пока она делает изящный поворот.
Прикосновения дразнят. Пленительная несвобода. Знаки на полутонах. Вопрос. Ответ. Сложно не залюбоваться, сложно отвести взгляд.
Здесь все пропитано тяжелым восковым ароматом, извечной приморской солоноватой сыростью. Запах этот мешается с густым мускусом и горьковатым ладанным  привкусом. И хоть кажется, что в зале свежо, но отчего-то тяжело дышать. Наверное, слишком туго стянут ее корсет. Наверное, слишком много безостановочных танцев.
Когда  от обилия ярких цветов, позолоты, пронзительных звуков и смеха танцующих пар у нее наконец закружится голова, мужчина обнимет Этайн за талию, увлекая за собой в темные переходы заколдованного дома на воде.
И пока они будут проходить мимо запертых на тысячу ключей дверей, за которыми слышатся стоны удовольствия или крики отчаяния, станет шептать на ухо забавную и смешную нелепицу, ласково перебивая кричащую чужую боль. Курьезы, комплименты, остроты – то, чем принято развлекать женщин перед тем, как широко распахнется  и на тысяча первый ключ закроется дверь комнаты, предназначенной хозяину и его гостье.
Он нарочно задержится на пороге, заставляя ее вглядываться во тьму. А когда зажжет единственную свечу, сначала покажется, будто ничего не изменилось, потому что здесь все будет угольно черным.

Танцы могут быть утомительны и даже мучительны, но мука эта окажется приятной. Томление, желание, которое не получает выхода до тех пор, пока не случится долгожданное уединение. Хотя бы для этого нужно было придумать эти вычурные па и правила почти не касаться друг друга. Ведь в доступности нет никакой привлекательности, а запрет подогревает страсть.
Черное на черном. Только алеющая рубашка и маска, два ярких пятна, да сама Этайн, облаченная в темно-алый. Обороненный на пол веер.
Странная пара. Мужчина и женщина – каждый необычен по-своему. Очень разные, и стремящиеся друг к другу.
Роскошное убранство комнаты словно засыпано пеплом, обуглено, покрыто копотью. Так кажется из-за черного узорного шелка обивки стен, из-за тяжелого бархатного балдахина с кистями над кроватью. Из-за двух низеньких кресел на изогнутых ножках и туалетного столика без зеркала. Вместо него в раме дыра. И если бы Этайн пришло в голову оглядеть весь дом у воды, зайти в каждую комнату, то помимо прочих странностей она обнаружила бы полное отсутствие зеркал.
Кроме одного, что покоится у него в кармане.
Пространство надежно замкнуто. Из него не выбраться. Время закольцовано и нет возможности сбежать.
Пока сам Эффутуо не позовет или не откроет дверь, провожая.
Тяжелые занавеси стыдливо прикрывают окна, как будто в них кто-то может заглянуть. Как будто звезды могут вмешаться в то, что должно здесь произойти.
Золотистый свет единственной свечи делает лаковую маску демона еще более гротескной. Аккуратно треуголка ложится на столик. Пряди светлых волос падают на красную дубленую кожу маски. Лазурные глаза несколько мгновений неподвижно смотрят на женщину, пытающуюся отдышаться.
Он оказывается сзади, мгновенно сократив расстояние, обнимает ее за талию, поглаживая ладонью по этой изощренной пыточной конструкции из китового уса, атласа и лент; и тихонько с нескрываемой иронией спрашивает:
- Воды? – вопрос звучит естественно, с присущей ему прохладной заботой. – Вина? – с таким же успехом здесь и сейчас он мог бы предложить ей все блага мира. Этого мира, созданного его  волей, памятью и воображением.
Иллюзия ощущения. Иллюзия прикосновения. Корсет – это тот же доспех Девы Орлеанской. Последняя преграда, перед тем как рухнут стены всех крепостей. Снимая его, мужчина чувствует себя освободителем. Открывая шкатулку с сокровищем, он наивно полагает, что сейчас оно принадлежит только ему одному.
И, доставая тонкий, похожий на лепесток стилет, Эффутуо с наслаждением вспарывает то, что с таким усердием шнуровал несколько аллеманд, менуэтов и контрдансов назад; раскрывает как устричную раковину в опасной близости от горячей кожи Этайн, скрытой под тонкой шелковой нижней рубашкой.

Не смех – один единственный хриплый выдох. Изредка из-за стен слышатся приглушенные всхлипы. Аккомпанементом где-то вдалеке  - перебор струн лютни, свист фейерверков и плеск волн под окнами. Мелодия истерично веселая, но тянущая из глубины души нити прошлого, по одной. Так бывает, когда услышав доселе незнакомую музыку, человек вдруг становится беспокойным и тревожным от подспудного чувства узнавания, но никак не может вспомнить – что именно эта музыка бередит.
Лезвие стилета разрезает шелк чисто, так же как оно могло бы разрезать кожу. И то, что должно безошибочно ранить, сейчас служит для забавы. Освободив женщину от тесной детали туалета, как гурман раскрывший устрицу, Эффутуо теперь наслаждается лакомством, припав к белой спине Этайн губами, покрывая поцелуями плечи.
Затем разворачивает женщину к себе. Ее тяжелое дыхание говорит красноречивее любых слов. Слова здесь излишни. Они - глупый придаток разума, которому следовало бы вмешаться пораньше. Но... Где разум - там нет страсти, где страсть - там нет места разуму.
Кроваво-красная луна медленно шествует по черному небосводу, волоча за собой тяжелый шлейф пурпурных облаков, пришедших с востока. Город веселится, утопая в безумии Карнавала. Город живет этой страстью и жаждой, а где-то далеко за пределом видимого мира в небесных садах мнет лапами траву крылатый лев.
Эта фантасмагорическая картина нарисована тщательно, с должным прилежанием, и ее художнику нельзя отказать ни в таланте, ни во вкусе, какими бы извращенными они не были.
Та же участь – стать частью развлечения, граничащего с вандализмом, постигает и темно-алую юбку. Это похоже на ритуал. Все предметы ее туалета имеют для него большое значение. Он любуется ими. Он создает и затем разрушает иллюзию. Довольно быстро Этайн оказывается полунагой, в жестком обруче кринолина. Когда тот, лишаясь шнурков, падает на пол, складываясь в несколько обручей, демон привлекает женщину к себе, нетерпеливо. Берет за подбородок, заглядывая в глаза.
- Так… легче? – насмешливый взгляд, все тот же тихий голос.
Он знает, что она чувствует, наверняка. Он нарочно не торопится, заставляя ее сделать второй шаг к нему на встречу. Он любуется ей, как любовался Пигмалион созданной им Галатеей. Когда он целует ее, стилет жестом фокусника исчезает из рук так, что она и глазом моргнуть не успевает.  Прохладные, цепкие пальцы левой руки скользят по пуговицам камзола, высвобождая их из петель. Он тоже охвачен нетерпением, но ведь это только начало, и не раздевшись до конца, Эффутуо легонько подталкивает Этайн к ложу.

Прикосновения Этайн и то, как она избавляла Эффутуо от одежды, немало распаляли мужчину. По учащенному и хриплому дыханию без труда можно было догадаться о том, что он чувствует, а взглянув вниз, удостовериться наверняка в том, что он вполне готов получить долгожданное лакомство.
Воздух черной комнаты буквально наэлектризован желанием. Оно ощущается жаркой волной, окутывающей обоих любовников. Оно во взглядах, в отсутствии слов, в каждом движении.
В привычных, казалось бы, повседневных жестах, может быть заложен совсем иной смысл. И то, как Этайн коснулась щекой его бедра, только утверждает Эффутуо в знакомых ощущениях. Пояснения здесь не нужны.
Ладонь демона на мгновение мягко опускается на голову женщины, поощряя такую ласку и одновременно благодаря.
Он сдержан до срока, ровно до того момента, когда как цепного пса спустит свою необузданную похоть, подогреваемую желанием обладать безраздельно.
Ночь наполняется горьковатой негой, мелодия лютни за окнами не смолкает. Ее, словно бы бесконечную вариацию, растянули во времени. Как крючок вязальщицы, вынимает она из души давние воспоминания. Вот золотой закат над куполами. Вот колокольный звон в хрустальном утреннем небе. Вот зеленоватая вода, в которой отражается солнце. Вот улица после дождя, а под ногами такое же небо и очертания крыш. Вот тесная улочка, где едва ли могут разойтись двое, и хозяйки разговаривают друг с другом, глядя в окна, поливая цветы. Вот ночь, и человек (?) со светлыми волосами, прячущими лицо, сидит у кромки воды, на лодочной пристани, глядя в черноту вод, где отражается кроваво-красная луна.
Но сейчас он стоит перед Этайн такой же нагой, как и она. И остается только черная шелковая лента да маска, что скрывает его лицо.
Распустив ленту, Эффутуо завязывает Этайн глаза. Красная дьявольская маска с длинным загнутым носом ложится на туалетный столик с пустой рамой вместо зеркала.
Он просит женщину перевернуться на живот, и полукровке не остается ничего, как довериться на милость того, кто сейчас, целуя ее плечи, фиксирует ремнями не по-девичьи крепкие запястья воительницы к кольцам в изголовье кровати.

Где еще это могло случиться, как ни в Городе, который славился приятным разнообразием в искусстве любви и изощренных утех? Где еще, как не здесь, у черных вод Большого Канала, должно было это произойти? И когда, как не во время безудержной карнавальной пляски?
Смехом шелестят волны, звенят струны далекой лютни. Ничто человеческое…
Звезды – тысяча глаз раззявившей пасть Ночи, ожидающей, когда двое любовников переступят черту и отдадутся звериным инстинктам, наплевав на ханжескую мораль.
Беседа вскриков и стонов – вот самая откровенная беседа в мире. «Поговорим?»
Покорность Этайн желанна. Он наслаждается ею, но большее наслаждение это – наблюдать невидимую глазу, но ощутимую борьбу, происходящую в душе дочери Морриган. Знать, что шаг за шагом, она уступает влечению, что так естественно для нее. И потакая этому чувству, распаляя его все сильней и сильней, Эффутуо не спешит оказаться рядом.
Подбородок женщины оказывается в его прохладной ладони. Чуть приподняв его, заставляя Этайн тянуться, цепляться пальцами за ремни, он вынуждает ее сделать глубокий вдох и тяжелый выдох, большим пальцем очерчивая ее губы с нажимом.
Как если бы это был грубый и требовательный поцелуй. Рука опускается ниже на горло. Он держит женщину, поддерживая и одновременно управляя.
Бьется жилка на шее, ее дыхание обжигает, и слышится его хриплый тихий смех.
Ловушка захлопывается, намертво смыкаются челюсти капкана, в который обоих загнала страсть. 
Дразнящим прикосновением он дает ей почувствовать стек. Проводит вдоль по спине к крестцу, очерчивает хлопушкой идеальную окружность ягодиц. Изводит, мучает, едва прикасаясь к ставшей влажной промежности, пока она не начинает дрожать, прося удара. Касается боков, после чего следует удар один, второй, третий.
Раз за разом. Точно и верно, жестко, обжигающее жало касается кожи Этайн, оставляя красноватые, ровные следы.

Рукоять черного стека с золотым наконечником, отделанная сложным переплетением кожаных полос, удобно лежит в руке. Эффутуо владеет им не хуже, чем кнутом, который когда-то умудрилась перехватить Этайн. Но если тогда на ночных улицах Лабиринта мужчина был намерен ранить, чтобы проучить полукровку, то теперь ласкал. Впрочем… какая разница? В его случае такие игры довольно быстро сменяли друг друга.
Какая разница, по какому поводу вы испытываете страсть, если смерть и рождение боль и удовольствие находятся так близко? Все дело лишь в нюансах, как в случае с букетом вина.
За стенами черной комнаты идет все тот же бесконечный пир. К стонам и вскрикам добавляются стоны Этайн. Город лихорадит вместе с обезумевшей от страсти женщиной. Громче! Ярче! Больше! «Я хочу увидеть ваше неистовство».
Город лихорадит вместе с ним. Город смеется, ревет сотнями глоток, в танцах на площадях мелькают маски. Но его лицо, которое она не может увидеть, сейчас открыто. Медовый, густой аромат, все та же тяжесть воска, нега разгоряченных тел, сладкий сок, выжимаемый из спелого яблока кроваво-красной луны.
У тех, кто заперся в черной комнате без зеркала, свои дикие пляски.
Сейчас он нарочно словно бы избегает  ее. Он где-то рядом, но в то же время вне. Он заставляет ее принюхиваться. Искать по запаху, следовать за новыми ударами, тянуться за лаской, выгибаясь дугой. И потом будто бы нечаянно прикасается к плечам, пояснице, между лопаток, поощряя.
Нет, он не испытывает наслаждения от следов, возникающих на коже Этайн, его привлекает другое – аромат желания, ее мысли и чувства. Ее борьба с самой собой и умение достойно проигрывать собственной слабости, подчиняясь.
«Браво, леди. Вы великолепны». Это куда интереснее томлений плоти. Ведь плоть всего лишь инструмент.
Инструмент прекрасный, если его верно настроить. Как музыкант иногда ударяет смычком по струнам, чтобы извлечь яркий, кульминационный звук, так Эффутуо сейчас хлестал Этайн, не давая ей ни малейшей возможности перевести дыхание.

На изуродованном тленом лице медленно проявляется блаженно-горькая улыбка, когда его обостренных чувств касаются ее воспоминания. Отблеск, отражение, неясная тень эмоций, но уже и их достаточно, чтобы заставить подрагивать по-звериному чуткие, тонкие ноздри.
Эффутуо прикрывает глаза, под веками светлая лазурь становится темно-вайдовой, зрачки расширены. Глухо стучит в грудине сердце.
Слабо освещенная светом единственной свечи, тьма наливается багрянцем, пронизанным золотыми нитями, исходящими от тянущегося ввысь огонька. Пламя танцует, свеча трещит, и треск этот совпадает с ударами стека.
Метроном. Звук тяжело падающих капель алой влаги.
Маятником болтающиеся в темноте бледные ноги повешенного.
Проклятый дом, оживший по прихоти демона, населенный призраками тех, кто хотел оставить бытие неизменным.
Щелчок орехоколки.
Скрип ржавого от морской влаги замка.
Извечная, промозглая венецианская сырость.
Треск перемалываемых костей.
Адские жернова.
Льющиеся в черную воду чьи-то внутренности.
Бьющееся витражное стекло.
Многократное эхо ее же собственных стонов.
Образы мелькают перед внутренним взором Этайн, и кажется, будто мечется она уже не на ложе, застеленном черным, а серди химерических видений Дантова ада.
Но ад пахнет мускусом и амброй. В аду цветут золотые и огненные цветы. Ад украшен невиданными драгоценностями. Здесь добывают крупные алмазы из слез и рубины из крови. Здесь обнаженные грешники, извиваясь в змеином танце, просят ласки утыканной гвоздями палки, огня и стальных крючьев. Тянут руки, увлекая во тьму, кричат «Еще!» и «Еще!»
И вертит колесо прялки безумная Фортуна, раня руки в кровь о суровую нить. Простоволосая, в разодранном платье, бледная, с широко распахнутыми глазами, скалит белые ровные зубы, как скалит их демон Асмодей, пряча острое длинное жало, улыбаясь плененной им женщине.
Удары прекращаются, но не кончается сладкая пытка.
Комната наполняется шепотом, шорохами, шипением. И если бы плачущая то ли от боли, то ли от наслаждения Этайн могла видеть, то увидела бы, что теперь ложе любви кишит гибкими острохвостыми телами гадюк. 
Ложе похоже на разверстую могилу, где повелитель похоти теперь овладевает ей сзади, накрывая исхлестанную в кровь спину гладким, прохладным и крепким, как у большого змия телом.