Мальчишка, по-девичьи хрупкий,  падая, одной рукой вцепился в ткань рубашки, что уже почти рубищем висела на теле серийного убийцы, другая же его рука не отпустила рукояти палицы и, та с тяжелым стуком ухнула на землю.
Захрустели суставы, затрещала ткань богатого шутовского костюма, пылающий призрачным светом луч луны осветил на мгновение бледное лицо юноши и белоснежный кружевной воротник, окрасившийся алыми жемчужинами крови. То ли паж, то ли арлекин кусал губы, размазывая темный, почти угольный, грим, который их украшал и, вместе с тем, уродовал, делая из юношеского лица саркастическую, но бесчувственную, вечно улыбающуюся маску.  Когда боль в мышце, покрывающей ключицу, стала невыносимой, мальчишка закричал, но, то был не крик юноши, то было гортанное рычание существа, не имеющего названия.
Дуалтах с радостью бы вцепился в глотку плотоядному червю-человеку, если бы имел столь же опасные зубы, он также мог бы бросить болезненную шутку, но мысли спутались… А может, это старость? Эге, сидх мертв, а у мертвеца нет ни старости, ни молодости.
Хохот, булькающий, хриплый хохот, сменил крик боли и, в следующий миг шут с глухим рычанием исчез, оставляя противнику  кусок блестящей ткани и немного своей плоти, вырванной  силой.
Прежде, чем вермис успел бы перевернуться и встать, Гриффин схватил палицу, щелкнул чем-то в том месте, где черный игольчатый шар соединялся с кольцами цепи и, в его руке осталась лишь она, а палица кубарем полетела далеко в кусты. Черт с ней.
- Не вставайте, сударь. Вы, верно, устали, - шут ударил Ремфана цепью по спине. Совсем не сильно, чтобы не переломить позвоночник, но, вместе с тем, достаточно  ощутимо для того, чтобы заставить маньяка не подниматься.
Следом за этим Дуалтах сел на вермиса верхом и, обхватив его шею все той же цепью, потянул на себя.
- Как-то здесь душно. Вы не находите? – прошипел шут червю-человеку на ухо, - Сбылась мечта идиота: всегда хотел, будучи в образе беззащитного, помучить сильного, который истязает таких же беззащитных. Ах, все смешалось! Где же жертва? Где маньяк?

Отредактировано Гриффин Дуалтах (2010-04-02 00:07:22)

А это приятно…играть роль мучителя и, даже использование грубой физической силы вопреки привычке шута жалить словом лишь добавляло удовольствия. Хруст суставов и полумертвое пение сдавленного горла ласкали слух. Подобное любовной страсти, стремление заставляло разгоряченного охотника сжимать объятья цепи.
Загнанный зверь метался и вился под своим мучителем, пытаясь избавиться от удушающей хватки  и, юноша будто поверил, что его власть может длиться долго. Однако любое превосходство кратковременно и, дикая борьба двух искореженных хаосом существ имеет образ этакой смертельной пляски, в которой позиция нападающего и позиция жертвы сменяют друг друга с внезапностью мелких, блестящих частиц в калейдоскопе. Вот колющая, пронзающая боль в левом боку ознаменовала смену хода. Что ж… карты с хлопками падают на стол, бьют, накрывая друг друга, но игра еще не закончена. 
Иглы, проникшие под блестящую ткань и мертвую, но способную испытывать боль, плоть, были выдернуты с судорожным детским всхлипом и диким рычанием, чтобы в следующее мгновение быть возвращенными в спину их хозяина.
Дуалтах, валяющийся в сухой пыли, которая покрывала выжженную землю, страдал не слишком долго. Шуты смеются даже  в аду. Более того, боль лишь прибавляет их смеху громкости и злости.
Криво ухмыляясь, бледный юноша, чей яркий костюм померк и посерел, довольно хохотнул и, пнув вермиса, устремился прочь.

Отредактировано Гриффин Дуалтах (2010-04-05 14:38:47)

Предел существует даже у боли. Иначе, почему ее терпимость так безумна? Лишает разума застывшее мгновение и отрицает расставанье вновь. Под рваной тканью льется кровь. Теченье праздности… теченье.
Свобода не давалась так легко, в плоть впились спицы, но не глубоко. Прикосновенье было столь родно, что ощущалось, словно сестринские поцелуи. Перед глазами лишь туман и гарь, отчетливо только восприятие… печаль… И больше ничего… Душа не с нами. Даже чувства голода и пресыщения любви пропали. Где теперь они? Над тленом эмоции, замешанные на крови, не властны.
Сжимать ладони, корчась на земле, вот только то, что остается. И с возрождением вернется, стоит позабыть о сумрачной дали. Удар по ребрам заставляет заскулить. Бездомный пес, почти что проигравший схватку. А горечи теперь уже не избыть. А призраком бесплотным на луну завыть и то сил в жилах не осталось.
…Валет Трефовый в переплетениях теней исчез, оставив за собой еще не испарившуюся тень насмешки. Сразу на Александра снизошло спокойствие, грозившее в свете бледной луны перейти в безумие. Слишком много боли и слишком много страха, переполнившего края рассудка так, что тот потерялся. Смерть или жизнь? Пока что неудовлетворенность. Рем всегда любил крайности. Умирать, так с настоящими страданиями. Жить, так принимать все в полном цвете красок. Любить,… нет… слова этого он сторонился. Слишком уж зыбко было то, что в последнее время…
  Перевернувшись на спину, маньяк смотрел на небо. В его холодных голубых глазах отражалось то, чего на самом деле здесь и сейчас быть не могло, но все же было. Не видел он, как диск луны кривился, откровенно высмеивая слабость убийцы, его страх продолжать игру дальше, становившийся все более отчетливым с каждым хриплым вдохом, рвавшимся из окровавленной груди Ремфана под лоскутами когда-то белой рубашки.
И все громче стучало сердце, которому не оставалось места. Рем, неужели ты боишься? Боишься… ты? Тонких разорванных губ коснулся звук, похожий на тихий смех. От этого заволновался мертвый лес. Безумие необратимо по своей сути. Чуть явственнее, чуть слышней. И комья черной липкой земли запутались в пепельных волосах. Пора тебя, Рефман, хоронить… Ты готов? Погребальным саваном станет твоя одежда, песнь прощальную споет равнодушная луна. В этом покое твоя душа останется одна. На веки вечные в костлявых ветвях сокрыта.
Уже почти… И тут Рем понял, что он еще не готов. Что хочет жить, что жаждет больше не возвращаться в этот кошмар. И с пониманием пришли и всегда верные вермису чувства. И заглушил его собственный неровный смех дьявольский хохот, разрывающий душу.
Мы будем смеяться в унисон, для каждого есть вещий сон…
Топот лошадиных копыт и жаркое дыхание. Можно было остаться на месте и отдаться без роптаний властелину этой ночи, а можно было… Тысячи возможностей на самом деле оказывались лишь одной. Выбрав ее, Рем рванулся с места, ускользая в тень. И всего лишь в нескольких сантиметрах от него промчался всадник.
Сомнений быть почти что не могло. Но вермис молчал, настолько же мертвый, как окружающие его деревья… Шипы кустов впивались под кожу… Волосы влажные от крови падали на лицо, на котором, как ни странно, все еще оставался отпечаток сгоревшего дотла азарта.
Мне не привыкать умирать, но в эту ночь я, кажется, уже испит до дна. Стоило ли признаваться себе, что в смерти жизнь выглядит дороже?

Страшнее самых потаенных чувств, ощущалась боль, что была больше эфемерной. Хватит обманывать себя. Даже темнота бархатной ночи, больше похожей на запавшие глаза не захороненного мертвеца, не способна скрыть пытающегося избежать своей участи, которая давно предрешена, Рефмана. А, может быть, и она отступала перед всадником, за плечами которого горела неугасаемым пламенем власть над жизнями… Дрожала грань, рискуя каждую секунду разбиться на тысячу осколков. Казалось, что даже дыхание слишком шумно в этом бездействии замершего мгновения, балансирующего на краю смеха, в коем было больше слез и неизбежных сожалений.
В фигуре, зловеще подчеркнутой черными блистающими тенями, Ремфан не признал Короля Порока. Да, разве в смерти можно разглядеть обрывки страстных пресыщений? Тогда Эффутуо выглядел совсем иным. Желанным, манящим, но одновременно слишком недоступным, теперь же различимый даже меж обугленными стволами деревьев он не вызывал тех чувств, скорее уж нечто иное.
И только голос безнаказанно выдавал в Короле того самого Короля, с которым маньяк с удовольствием выпивал в трактире. Обман. И тут его остался след, забытый пеплом на пороге дома, звучат, как данный мной обет, слова, не отличимые от многих.
  Но пока иллюзия безопасности была еще ярка, пускай она и разбивалась о признанья. Отличный повод… алая тоска, воспоминаний бег недолог. Рем молча наблюдал, прекрасно осознавая, что осознаваем. Его душа почти сплелась с погибшими цветами, а жизнь уходила, истекая вместе с кровью, сочившейся из глубоких ран. Вот и вопрос тебе, Ремфан. Что будешь делать с этой скорбью?
Выйти из зарослей на свет? Попробуй. Отчего-то отчаянно не верилось, что Король Порока ограничится беседой. Не для этого он здесь. Металл острия копья всецело это подтверждал, но разве Рем мог сейчас хоть что-нибудь Эффутуо противопоставить? У маньяка оставалось лишь желание жить… Оно одно… Хотя, сколько в этом силы.
Правая рука пронзилась насквозь болью, когда Александр отцепил с пояса последнее свое оружие. Плеть-семихвостка. Та самая, что терзала чужую плоть, вонзая крючьями под кожу. Протяжно звякнули серебряным звоном крюки.
Вот черт. Рем сплюнул на землю собственную кровь, скопившуюся во рту и наполнявшую влажностью каждое прерывистое дыхание. Словно в ответ на это в воздухе прямо перед ним возникла та, что испытала ярость металла. Вермис не боялся мертвых. Что с них взять? Даже в глазах Феличе ничего не отражалось. Безучастно смотрел он на разорванную плоть бывшей фаворитки. В этой игре она была всего лишь жертвой… И той, кто заставил Рема идти заведомо неправильной дорогой.
Злость – худший друг, роднее только враг. Но Рефман ничего не мог с собой поделать. Его так легко обманули, дали изломанную куклу, в которой уже не было души. Взамен пообещали наслаждение… И он его почти обрел. Но какова цена! С утробными рыком загнанного зверя маньяк хлестнул по фантому, служащему сейчас на поминанием о собственной неосмотрительной ошибке, плетью.
Феличе рассыпалась, песком безвременья оседая на землю. Или это были звезды? Гори оно все в адском пекле!
- Ваше Порочество, девка оказалась на редкость отвратительна. В ней не было жизни. Любезность на любезность. Вы не находите? И Рем вышел из своего укрытия, которое давно уже не было тайным. Об этом знал Порок, об этом знала ущербная луна, что на небосводе сегодня царствует одна. Довольно же манерами прикрываться.
Рем честен был сам с собой. Ему хотелось возобновить знакомство. Там… в городе… они друг другу многое недосказали. Осадок все еще витал в душе, и крючья плети скрежетали… Уже… уже…
Превозмогая боль, Ремфан тяжело двинулся вперед, роняя на землю капли крови. Какое в принципе сражение без боли? А если же она намного глубже, то…
- Может быть, вы спешитесь, а то мне вверх смотреть не очень удобно. Знаете ли, ваш подданный в костюме зверя довольно профессионально повредил мне сухожилия. Так мог говорить Рем только другу. И в этом была своя особенная правда. Силуэт вермиса внезапно обрисовался прямо перед лошадиной мордой.
Ремфан прекрасно понимал, что ему нечего было терять. Жизнь? Извольте, это мелочи. В этом лесу ему не скрыться. Позволим же игре продлиться, блестя на острие ножа…

Отредактировано Ремфан (2010-04-08 00:11:42)

Чего же ждал загнанный, но все еще живой зверь, которому нигде и никогда покоя нет? Отдавая на милость безжалостной ночи, столько же безумной, как и ее повелитель, последние искры почти погасшей души, Ремфан и не надеялся на окончание своих страданий. Надежда – это не тот призрак сгнившего прошлого, что мог еще хоть как-то своими невидимыми нитями поддерживать искаженную реальность, отражающуюся в расширенных зрачках вермиса, нет… теперь уже вроде человека. Тварь из безвременья, поглощенная черной пропастью. Так стоит ли все еще верить в недостижимые идеалы? Не об этом ли шептался ветер, запутавшийся меж лишенных листьев ветвей? Не это ли нашел Рем в словах, звучащих более в аллюзиях, нежели в окружающем пространстве?
  Каждый шаг, сделанный навстречу неминуемому року, болью вспыхивал… У каждого из нас свой крест. И так тяжело признаться в этом самому себе. И в тоже время так заманчиво, ведь эту тайну никто не услышит. Молчать будут мертвые деревья, у них хватит и своих секретов, рассыпающихся пеплом в тот момент, когда на небосводе появляется неумолимое солнце.

Лишь тот, кто обречен на власть,
Разделит вспыхнувшую страсть.
С тем, кто потеряет душу…

Мгновение боли не заставило себя долго ждать. Такие знакомые ощущения. Словно приятные воспоминания, словно последние фразы, сказанные сегодня утром. Они идет всегда вместе. Наслаждение под руку со страданием. Или Александр все так воспринимал? Копье прекрасно знало свое дело. Теперь вермис вновь чувствовал, как холодная земля ласкает его спину. Мертвая любовница, всегда пахнущая смертью и новой жизнью. Жестокая судорога прошлась по жилам, замерев где-то в углах рта Ремфана, делая его и без того обезображенное грубым крестообразным шрамом на левой стороне лицо похожим на маску, с навечно застывшими эмоциями удивления и одновременно покорности судьбе.
Где-то в утробе заворочался червь, чуть приподнимая остатки белой рубахи…. И замер в ожидании. Лишенное разума существо все-таки могло ощущать… Оно боялось. Рем и Рем. Один ожидает конца, другой же все продолжает верить в безликую возможность избежать давно уготованную ему судьбу. И кто тут больше человек?
- Добей. Он никогда раньше не просил. Ремфан привык сам брать то, что ему хотелось. А теперь это сухое слово, будто вырванное из груди все еще сокращающееся и истекающее кровью сердце, жгло его разум. Убийца снизу вверх взирал на то, как приближается Король Порока. Чего он медлит? Прекрасная фигура на прекрасной ткани смерти. Если на месте Рема сейчас бы был сам Эффутуо, то убийца подарил бы ему возможность, не обрекаемую на мучения. Хотя… хотя теперь перед собственным страхом нечего обманывать себя. Все было бы иначе…
… И Александр почти поверил в то, что он свободен, что следующее мгновение завершит его существование и поставит точку в этой ужасной рифме. Порок склонился над ним. Давай же… давай… Нет ничего приятней, чем получать желаемое. С каждой секундой, с каждой каплей крови Рем терял себя, все более приближаясь к краю.
- Отпусти. Последняя никчемная просьба, прежде чем их губы соединились, а вместе с тем содрогнулось бытие. Отчаянно забилось сердце, теперь не вымышленное, а настоящее… живое. Все краски… все перемешалось, и чувств стальные сети охватили умирающую душу. Рем рвался вперед, не ощущая боли. Если бы он мог, если бы его не держали невидимые цепи, соединенные с копьем, то Александр подчинился б страсти.
О, это миг он не забудет никогда, здесь не хватало только настоящих прикосновений….
Тело вермиса выгнулось в болезненном экстазе. Оно пыталось вырваться из плена, но не дано. И глуше, хоть одновременно четче замирало сердце, к которому столь долог оказался путь.