Мальчик ощутил ветер и закрыл глаза, вдыхая едва уловимый аромат, так знакомый ему, ставший таким родным за всё время существования в изумрудной колыбели, где он рос. Этот запах витал в воздухе всегда, когда мальчик ощущал грусть, переставая тянуться к небу; в те мгновения, а порой целые минуты, время замедляло свой бег, а после и вовсе переставало течь. На этот раз это был чужой запах, не его собственный – потому что таким сильным и прочувствованным этот аромат осени не был никогда.
Мальчик обернулся, разглядывая своими большими глазами гостя. Тот казался не грозным, не опасным, а наоборот, каким-то уставшим, будто сил у него не было вовсе – только чтобы забраться сюда и отдохнуть в тишине и одиночестве. А тут оказался Талий.
Ангел наклонил голову на бок, изучая внимательные глаза цвета индиго, и решил для себя, что он здесь всё-таки не лишний – потому что пришли к нему. Кто этот странник? Зачем он здесь? Новые, новые вопросы…
Гость заговорил – так же вкрадчиво, как привык говорить сам Талий. Голос был певуч и мягок, ласково коснувшись слуха Сеанэ, он дополнил всю гамму ощущений, что проживал мальчик в тот момент. И Сиан повернулся к нему всем телом, и серенькие крылышки затрепетали на ветру каждым своим невзрачным пёрышком.
- Там мои прародители, - ответил ангел, и лицо его оставалось неподвластным эмоциям. Правда, только с виду. – Я должен идти. Но что-то меня не пускает… - он снова внимательно воззрился на гостя снизу вверх и спросил: - Тебе одиноко? Твои глаза полны печали.
Ощущение от гостя было схоже с тем, что чувствовал мальчик от самых просветлённых, от самых могучих материй эфира – такие гордо носили за своей спиной четыре и шесть крыл, и каждое сияло так, что ослепляло даже Сеанэ. Настанет день, верил Талий, когда он сможет узреть их без преград, а однажды он поднимется к ним на вершины мироздания, чтобы вместе с прародителями нести их вечный крест, к которому он упорно идёт всё своё недолгое существование.
Рождённому ангелу шёл пятый или шестой десяток, а на вид ему было не более двенадцати лет, и крылья его были куцыми, невзрачного цвета окроплённого дождём пепла, и ни в какую не желали светлеть, как бы он ни старался.

Лицо мальчика дрогнуло: нежные губы слегка приоткрылись, брови скользнули, словно в попытке нахмуриться, но так и замерли в самом начале своего пути, глаза сощурились, отражая мысли юного существа. А все мысли крутились вокруг тех странных неверных полотен на фоне ночного неба, что неверно мелькнули и истаяли за спиной гостя – быть может, то было только видение, а может, и вправду. Но чему верить? Одному из пяти коней, даренных добрым господином верным слугам мира земного?
- Ты говоришь подобно моему учителю, - отозвался уже не бесцветно мальчик, глядя в глаза собеседника – самые прекрасные глаза, которые он когда-либо видел! – Ты похож на херувима, - лёгкий наклон головы, робкий шаг навстречу. – Ты падший…
Последнее не было вопросом – гость явно не хотел, чтобы его спрашивали, поэтому ангел произнёс это как предположение, туманное и неясное, но такое настойчивое там, внутри его самого.
Почему падший? Разве падший станет так говорить?
Но ни у одного херувима не может быть такого взгляда. Нет. Не может.
Да и крыльев у него нет. Что же это может быть ещё за сущность, сопоставимая по масштабу с высшими жителями небесного круга?
В предостережении звучало знание. Знание, за которым украдкой охотился сам Талий. Знание, из-за которого, возможно, его крылья не хотели отрывать его от земли.

Мальчик огляделся и потянулся вверх, чтобы коснуться облачного молока, но ему явно недоставало роста. Крылья рефлекторно дёрнулись – совсем как если бы были полноценными и могли помочь ему подняться.
Опускаясь с цыпочек на полную поверхность босых ступней, мальчик снова разглядел мерцающую синеву глаз его гостя и тихо ответил:
- Я хотел бы знать. Мне сказали, что верх – это то, куда я стремлюсь, а низ – это то, куда мне грозит пасть, если я буду слишком много думать о запретном…
Он опасно подошёл к краю и присел на корточки, заглядывая вниз, в бездну, и отчего-то было почти безразлично, пасть туда или нет. Волосы так размеренно вились на ветру, и прохлада была такой приятной, и не хотелось думать вообще ни о чём – но как обманчиво было это ощущение! Потому что, знал мальчик, когда наступает такое состояние, следом всегда приходит принятие всего сущего во вселенной – и того, что именуют злом, в том числе.
- Мне не дают ответов на вопрос «почему». Мне дают только догмы. Их нельзя осмысливать и оспаривать. Иначе мои крылья навсегда останутся серыми… Или окрасятся в смоль.
Лёгкий вздох – вторящий дуновению ветерка. Пальцы запущены в траву – она мягкая и ласковая, хоть так холодна. Какой чудесный сон, как он реален, и какое счастье, что с ним беседует это непростое, скорее всего, довольно древнее создание.
- А почему ты ушёл? – он обернулся на высокого гостя через плечо, и снова на лице было самое обычное выражение спокойствия – только с едва заметной тенью заинтересованности.

На лице мальчика отразилась горечь, когда пучок травы погиб в руках гостя. И только теперь его лицо можно было назвать светлым. Он не стал оговаривать собеседника, но коснулся пальцами почвы в том месте, где она была теперь оголена, осторожно поводил по краю тонким пальцем, задумчиво наблюдая за собственными движениями.
Потом он сел нормально, свесив ноги с островка и уперев сзади руки в землю, и поглядел в небо, по-детски задрав голову и неожиданно улыбнувшись. В этой улыбке было многое: и какая-то светлая печаль, не свойственная детям такого возраста, и простодушное умиротворение, и радость от какого-то осознания.
- Мне будет трудно искупить грех своего появления, - произнёс он почти с радостью. – Но когда-то я не задавался вопросами. Я просто любил своих прародителей и стремился к ним. Я просто старался, я просто хотел, чтобы меня полюбили так же, как люблю я. А только что я понял, почему они опечалены: я люблю не так, как надо, - он повернул голову, с любопытством изучив точёный профиль собеседника. – А ещё я понял, что в догме, которую я учил, есть несоответствие, - ангел откинулся назад, на руки, и облик его всё больше стал походить на образ обычного смертного мальчишки, и голос зазвенел интонациями: - Отец мне завещал: «Поступай по совести,» - а моя совесть говорит мне, что сожаления достойны все, будь то грешная душа смертного – или отрёкшийся херувим. Мне говорили: «В любви есть истина,» - но я люблю всех и всё вокруг. А потом мне говорят, что сочувствие подобным тебе есть порок. Что любовь к женщине как к женщине есть грех. И что поступать всё-таки надо не по совести, а так, как должно… - он замолчал, но совсем ненадолго – просто собирался с духом заключить свою речь: - Но тогда по догме выходит, что я неправилен сам по себе. Скажи, ты тоже был таким?
Он невольно смутился от такого дерзкого вопроса: кем был его гость – и кто такой он, серокрылое, облачённое в плоть порождение союза пречистых, не оправдавшее ничьих надежд… Что же, оставалось только положиться на великодушие сидящего рядом, на то, что он не рассердится, не покинет Талия так скоро и не… кстати, а может ли он его уничтожить? Да, скорее всего, без труда. Странно, но эта мысль отчего-то совсем не испугала и не оттолкнула мальчика.

Мальчик слушал гостя, неопределённо наклонив голову чуть вперёд и слегка подавшись навстречу бездне под его ногами. Непорядок… Да уж, непорядок. В том-то и дело, что это ни хаотичность, ни гармония – так, между небом и землёй, как смертное создание, вечно ищущее пути, ведущие в неизвестность. Серость, серость – вот что такое Талий. Невзрачный мазок на полотне мироздания, появление которого не значит ничего, и который канет в Лету незаметно.
Но лёгкая улыбка снова озарила его лицо. Он смотрел на своего странного собеседника и всё думал, какой же из серафимов это есть – а тени за его спиной говорили именно о том, что он серафим. Пускай и бывший… если, конечно, бывают бывшие сущности. Ипостась – да, сменилась, но разве суть не осталась неизменной?
С интересом мальчик пронаблюдал, как изменился его гость, и от радости только что в ладоши не захлопал: какая любопытная игра, что затеял этот прекрасный дух! Талий тоже поднялся, и слова серафима выслушал уже стоя.
Его немного оглушило. Такое откровение вряд ли он мог услышать от учителя – наоборот, тот уверял его, что всё имеет смысл, абсолютно всё и вся. Но этот собеседник едва ли уступал в возрасте бытия мудрому дендроиду, и Талий невольно начал осмысливать и стараться принять услышанное.
Но нет. Не принимается. Отчего же?
Ветер подул несколько сильнее, и с дерева полетели мелкие цветы неопределённого чайно-сиреневого цвета, осыпая две фигуры, устилая собой ковёр травы, пускаясь в бесконечный вальс в бездне…
Мальчик обошёл гостя вкруг, касаясь его спины там, где должны начинаться крылья, тронул очень осторожно, по сути, только обозначая прикосновение, вернулся и снова встал лицом к лицу с серафимом, произнося со слегка печальной улыбкой:
- Наверное, ты прав. Но разве, - он протянул руку и едва коснулся маски, скрывающей лицо гостя, - тебе не нужно, чтобы тебя любили? Не за что-то. Не почему-то. А просто так.

Талий дёрнулся, как ошпаренный кипятком, закрывая лицо руками, будто это могло помочь от нахлынувших видений. Тело изломалось, выгнулось, как в приступе агонии, крылья судорожно распахнулись, пальцы стиснули лицо крепче.
Ангел замотал головой, как в бреду повторяя:
- Зачем?
Он пятился от гостя, и вместо цветов стали осыпаться пожухлые рыжие листья, окроплённые, как слезами, радужной росой.
Ещё никогда он не познавал подобного – даже во сне. Хоть мальчик ничего не помнил поутру, суть его запоминала тот опыт, что получил в своих странствиях дух, и ещё ни разу он не сталкивался с таким ужасом. Зачем, зачем эти картины? Зачем серафим показал это ему?
Любить – его?! Дрогнула под ступнями земля, обвила ласковая трава икры, точно пытаясь удержать от новых шагов – но ангел не мог остановиться. И когда почва ушла из-под ног, и он сорвался с края островка, трава порвалась, не способная удержать его… Да и нужно ли это было ему?
Тяжёлое тело падало вниз, в бесконечность, мраком окутавшую мальчика. Он не отнимал рук от лица – боялся. Он не видел, но чувствовал, как серые крылья выросли, сильно выросли, быть может, теперь они смогут поднять его, если он распахнёт их? Но он не хотел. Мрачное безразличие расслабило всё его тело, он открыл глаза и увидел стремительно отдаляющийся островок, на котором, наверное, остался гость, благодаря которому пепельные крылья окрепли в одно мгновение…
Волосы бились на ветру, рождаемом от падения в пустоту. Если он не сделает ничего, он может погибнуть, исчезнуть навсегда – потому что там, в пустоте, берут своё начало истоки истоков, там кончается мироздание, и даже во сне можно достичь предела. Но пока – пока можно падать. Время ещё есть.
Зачем тот серафим поступает в своём существовании именно так, как показал мальчику? У него есть мотивация – он сам хозяин своей воле, он отдаёт себе отчёт в сделанном выборе – а значит, он имел силы этот выбор осознать.
Талию не давали покоя глаза серафима. Они были схожи с той бездной, в которую он стремительно падал – столько оттенков чувств едва ли смогла бы вместить смертная душа, и даже сильный эфирный дух, не прошедший через то, что одолел столь нежданный и необычный собеседник ангела. И наконец он понял.
«Все поступают одинаково. Трудно не сломаться рядом с ним. Никто не способен любить его. Значит… если не я… то кто?»
Сеанэ перевернулся мощным движением слегка повзрослевшего тела и встретился лицом к лицу с бесконечностью – она была непостижимо далеко, и уже совсем рядом, обжигая его кожу своим дыханием… «Нет! Я должен сказать ему!»
Крылья ударили по пустоте, не имея поддержки никаким воздушным потоком, но ангел упорно совершал новые и новые взмахи. Упорство – та черта, что въелась в само существо Талия, являясь главной опорой его мотивациям. Никогда ничто не давалось ему даром – всего приходилось добиваться. И он не отступится и теперь.
«Нельзя… быть… таким одиноким… Никто… не заслужил…»
Яростные потуги заставляли изрядно уставшие отяжелевшие крылья продолжать взмахи. Нет, он должен сказать этому серафиму! Он должен, он обязан…
«Исправить. Я могу что-то исправить. Он ведь совсем иной там, в глубине…»
Абсурдность мысли. Тщетность попыток. Ангел отрицал это.
«Всё имеет смысл!»
«Я смогу изменить…»

Падение было ощутимым – но вовсе не таким, каким должно было быть, если бы твердь встретила его после такого падения по-настоящему. Его новый знакомый был здесь – видимо, именно благодаря ему Талий не канул в небытиё…
Вот ответ – серафим дал его сам. Как проста мотивация! Как она отображается в его глазах, как искрится в них ожидание чуда, и как туманит их усмешка уверенности, нет – знания, что чуда не произойдёт.
Дело было именно в этом, решил Талий, глядя на протянутую руку и поднимая глаза, встречаясь взглядом с пустыми белками вместо тех чудесных индиговых очей. Но снова – ни испуга, ни отвращения, только то непонятное чувство не жалости даже, а нечто близкое к пониманию. Близкое – потому что постичь такую сущность невозможно, имея за плечами какие-то жалкие десятилетия бытия.
Но мальчик вложил свою ладонь в руку нового знакомого и произнёс:
- Не говорили – у меня не было никого, с кем я мог бы общаться, как с тобой.
И легко поднялся, пользуясь помощью серафима, но вместо того, чтобы остаться на месте, продолжил движение на инерции, обхватывая демона и прижимаясь щекой к его груди. Крепко стискивая пленённого объятиями, Талий тихо проговорил, тепло улыбаясь:
- Ты пришёл ко мне и заговорил со мной. Я так давно ждал тебя, и ты пришёл. Я ждал всё своё существование снисхождения прародителей, но ни разу они не одарили меня своим вниманием, а ты – ты пришёл… - он сбился, сердце заколотилось сбивчиво, неуклюже, почти как у смертного, но он нашёл в себе силы говорить дальше: - Я отыщу свой путь. Обязательно отыщу! И я найду когда-нибудь тебя в настоящем. Слышишь? И если я узнаю тебя, когда встречу… Я не отвернусь от тебя. Никогда не отвернусь, я уверен в этом. Я это знал с самого начала, когда только узнал о вас, зовущихся падшими. Мне всё равно, что нельзя любить зло – ты не зло. Понимаешь, ты не зло! Это глупо, мазать всё чёрным и белым! Мои прародители белы – и они отвернулись от меня. Ты чёрен – и ты пришёл ко мне. Где логика? При чём тут логика? При чём тут всё это, когда я всё равно буду любить! Каждый заслуживает любви. Это моя догма – и я останусь ей верен!
«А всё, что ты совершил… Нет, не сейчас. Искупление… Смогу ли я искупить все твои грехи? Если только это поможет тебе, если только поможет – я сделаю это. Когда буду готов».
Удивительно, но крылья остались на месте, даже не заныли. Было ли дело в том, что это сон? Или тот, кто напоминал о себе до сего дня только порицанием, наконец услышал в еретических словах мальчишки что-то сродни себе? Или что? Что? Где-то далеко ухало сердце, горячее дыхание порождало клубящийся пар. Было холодно, очень холодно. Талий не ведал холода досель. Но ему нравилось ощущать себя…
Живым…

Мальчик молча слушал, и губы были плотно сжаты, и крылья подрагивали от напряжённого ожидания. Едва уловимо шевельнулись мускулы на его лице, и он тихо, сдержанно произнёс:
- Мне всё равно, почему ты пришёл.
Глаза потемнели, их небесная лазурь приобрела оттенок того индиго, что видел он в глазах нового знакомого – свойство драгоценного камня, александрита, менять свой цвет, в зависимости от освещения, в данном же случае – от святости ли? Нет, всего лишь показалось. Просто весь образ ангела стал каким-то на удивление сосредоточенным и проницательным. В голове роились мысли, но мальчик не слушал их – впервые он был занят чем-то поистине важным, и ему не хотелось отпускать собеседника. Но он чувствовал, что пора уходить, что больше он не скажет ничего нового стоящему перед ним. И что теперь главное – идти к своей цели и дальше, чтобы однажды отыскать эту шестикрылую сущность и, возможно, действительно что-то доказать. Или сломаться, как другие, разбиться, как волна о неприступный утёс. Зачем думать о том заранее? Нужно просто отдавать себе отчёт в том, на что идёшь, – и идти.
- Мне не нужно ничего взамен, - наконец произнёс он и отстранился от серафима. Одно серое перо отделилось от крыла и заскользило по ветру. Мальчик не обратил на это никакого внимания. – И никогда не было нужно. И не будет нужно. Ни от кого. И от тебя – тоже.
Всё-таки он не хотел мириться со словами демона о пустоте любви без взаимности. Талиас о’наэ Сеанэлий любил своих прародителей, хотя никогда не получил от них и толики тепла. Наверное, так было нужно. Ему ли судить, ему ли требовать и ждать чего-то?
«Любовь тоже надо заслужить».
Как же он мог забыть слова учителя! Вторя мыслям, губы дрогнули, прошептав:
- Любовь тоже надо заслужить. Мне кажется, ты – выстрадал это право.
Мальчик повернулся к серафиму спиной, ощущая его изменчивый взгляд каждой поверхностью каждого пёрышка.
Он не будет оборачиваться.
- Спасибо тебе, - произнёс Талий.
Мелодию ветра можно увидеть – так волосы колышутся и плетут причудливые узоры неуловимой симфонии.